следовали за домами, в полях виднелись какие-то черные вышки, а вокруг были разбросаны кучи камней. Несмотря на всю силу воли, Дьелетта не могла дальше идти и остановилась. Пот катился у нее по лицу, она сильно хромала. Я смахнул снег со скамейки, стоявшей возле какого-то дома, и она присела.
— Спроси у него, долго ли нам еще идти, — сказала она, указывая на проезжавшего мимо возчика.
— А куда вам нужно? — спросил возчик, когда я окликнул его.
— К Центральному рынку.
— Туда ходьбы добрых часа полтора, не меньше.
— Я не дойду, — сказала Дьелетта, услыхав его ответ.
Она сидела с потухшими глазами и дышала с трудом.
Мне пришлось поднять ее со скамьи, так как сидеть было очень холодно. Я напомнил ей, что она идет к маме, и это немного подбодрило ее. Считая, что мы скоро придем и дорожные вещи нам больше не понадобятся, я решил оставить их на скамейке и предложил Дьелетте опереться на меня.
Мы снова пустились в путь.
— Ты увидишь, как расцелует тебя мама! — говорила она. — Потом угостит нас вкусным супом и пирожками. А я сейчас же лягу в постель и пролежу целую неделю не вставая.
У заставы я спросил, как нам пройти к Центральному рынку, и мне ответили, что надо идти прямо до самой реки. Улицы в Париже оказались еще более скользкими и грязными, чем проезжая дорога. Прохожие останавливались и смотрели нам вслед. Грязные, оборванные, промокшие и растерянные, мы пробирались среди шумной толпы и быстро катившихся экипажей и, вероятно, были похожи на двух заблудившихся щенков. Надежда скоро увидеть свою мать придала Дьелетте сил, и мы шли довольно быстро.
Когда мы добрались до Сены, нас направили к Новому мосту, а затем мы повернули направо и вышли прямо к церкви Святого Евстафия.
Когда мы увидели золотой циферблат башенных часов, я почувствовал, что Дьелетта вся задрожала.
— Часы! — воскликнула она радостно. — Вот они, часы!
Но радость ее мгновенно прошла.
— Да, часы здесь, но я не вижу никаких домов.
Мы обошли вокруг церкви.
— Мы, верно, ошиблись. Это не церковь Святого Евстафия.
Я снова спросил у прохожих, как называется церковь, и мне снова ответили, что это церковь Святого Евстафия.
Глаза Дьелетты были полны отчаяния. От волнения она почти не могла говорить.
— Поищем на всех улицах, которые выходят к часам, — предложил я.
Она покорно поплелась за мной, но воодушевление, поддерживавшее ее силы, сразу угасло. Она не узнавала ни одной улицы. Напротив церкви оказался большой пустырь, дома здесь были снесены, на их месте работали каменщики.
— Дом стоял тут, — сказала Дьелетта и залилась слезами.
— Пойдем спросим, — предложил я.
— Что же мы спросим? Названия улицы я не знаю, фамилии мамы тоже. Я помню только дом, его бы я сразу узнала.
Даже взрослый и сильный человек не вынес бы такого жестокого удара судьбы. Преодолеть столько трудностей, перенести такие лишения, так надеяться — и так разочароваться! Мы стояли возле церкви, глядя друг на друга, ошеломленные, растерянные. А прохожие задевали нас локтями и толкали со всех сторон. Некоторые останавливались и с любопытством глядели на двух несчастных оборвышей, казавшихся такими жалкими и смешными среди парижской толпы.
Менее разочарованный и потрясенный, а главное, менее усталый, чем Дьелетта, я первый пришел в себя и, взяв ее за руку, повел в большое крытое здание рынка, где лежали груды всевозможных овощей. Здесь я усадил ее на одну из валявшихся в углу пустых корзин. Казалось, разум у нее помутился. Я не знал, что ей сказать, и молча смотрел на нее. В лице у нее не было ни кровинки, она дрожала всем телом.
— Ты больна?
— Мама! — прошептала она, и крупные слезы выступили у нее на глазах.
Вокруг нас сновала толпа. Люди кричали, спорили, продавали, покупали, что-то приносили и уносили. Кругом стоял гул, сумятица, толкотня — жизнь на рынке кипела ключом. Вскоре на нас обратили внимание. Двое оборванных детей, бледных и измученных, горько плакавшая девочка — все это возбудило любопытство зевак.
— Что вы тут делаете? — спросила нас какая-то толстая женщина.
— Мы отдыхаем.
— Здесь не место для отдыха.
Ничего не отвечая, я взял Дьелетту за руку, чтобы увести отсюда. Куда идти, я и сам не знал. Измученная девочка взглянула на меня с таким отчаянием, что толстая женщина пожалела ее:
— Разве ты не видишь, как она устала! Куда же ты ее тащишь?
Слово за слово, и я рассказал, как мы сюда попали, сказал, что мы пришли издалека, надеясь разыскать мать Дьелетты, и что дом, где она жила, оказался снесенным.
— Вот так история! — воскликнула женщина, выслушав мой рассказ.
Она подозвала других женщин, и они окружили нас.
— Значит, ты не знаешь ни фамилии ее матери, ни названия улицы? — повторила одна из женщин, после того как я снова рассказал им нашу печальную повесть. — Ну а вы? — обратилась она к остальным. — Может быть, кто из вас знал хозяйку галантерейного магазина, жившую здесь в снесенных домах?
Тут начались расспросы, ответы, догадки, воспоминания, но ничего выяснить так и не удалось. Прошло восемь лет — как найдешь теперь какие-нибудь следы? Дома были снесены, улицы давно перестраивались. Бельевых магазинов было множество. Который из них принадлежал матери Дьелетты? Где она жила? Где ее искать?
Пока продолжались эти переговоры, Дьелетта еще больше побледнела, она так дрожала, что зубы ее стучали.
— Девочка совсем замерзла, — сказала одна из женщин. — Пойдем, голубка, посиди погрейся у моей грелки.
Она привела нас в свою лавку. Две-три женщины последовали за нами; остальные, обсуждая происшествие, вернулись к своим лоткам.
Добрая женщина не только дала нам свою грелку, но еще принесла по тарелке бульона; а когда мы согрелись и подкрепились, сунула мне в руку двадцать су.
Это было очень много для нее и очень мало для нас, в нашем бедственном положении. Куда идти? Что делать дальше? Мой путь был намечен — я должен идти в Гавр, но что будет с Дьелеттой? Она понимала, что теперь ей некуда деваться, и поэтому, как только мы вышли на улицу, первым делом спросила:
— Куда же мы пойдем?
Мы стояли перед церковью Святого Евстафия. Снова пошел снег, и оставаться на улице было невозможно.
— Войдем туда, — сказал я, показывая на церковь.
Мы вошли. Нас охватило теплом. В церкви было пусто и тихо, только несколько человек стояли на коленях и молились. Мы вошли в самый темный придел.
— Боже мой! Боже мой! — шептала Дьелетта.
— Послушай, Дьелетта, — сказал я, — раз ты не можешь найти свою маму, пойдем к моей.
— В Пор-Дье?
— Да. Ведь ты не хочешь возвращаться обратно к Лаполаду? Хватит с тебя балагана! Тогда пойдем к моей маме. Ты станешь работать вместе с ней — она обучит тебя ремеслу. А когда я вернусь из плавания, приду к вам, и мы будем жить вместе. Ты увидишь, моя мама очень полюбит тебя. Да и я буду спокойнее, зная, что ты с ней и ей не так скучно одной. А если она заболеет, ты будешь за ней ухаживать.
Дьелетта была очень правдива: она сразу согласилась на мое предложение с такой радостью, которая лучше всяких слов показала мне, как ясно сознавала она весь ужас своего положения. Ее смущало
