листопад, дрожащие крылышки насекомых.
Утомившись гонять бабочек, Фома вернулся обратно на подоконник, и только тут услышал, какая тишина наступила в мире. Ничто не двигалось: ни один листок на дереве, ни одна травинка, ни один жучок в зарослях чистотела не смел пошевелить лапкой. Небо вдруг стало похоже на реку перед ледоходом, когда лёд потемнел, вздулся и замер в ожидании льдины, что придёт из верховий и вспорет тяжёлый износившийся за зиму панцирь. Небо притихло, но чувствовалось в нём какое-то потаённое внутреннее движение, как в животе у коровы перед самыми родами, когда влажные от пота бока её напряглись и приготовились вытолкнуть в мир новую жизнь. Домовой заворожённо смотрел на небо в радостном предвкушении.
И тут прорвалось. Хлынул поток, вольный и свежий. Всё задвигалось, зашумело, зашуршало и заворочалось, заговорило на тысячи голосов, забормотало, засопело, захлюпало, зафыркало, словно каждая частица мира вдруг обрела голос, и принялось рассказывать остальным о чём-то своём, торопясь выговориться за короткие мгновения летнего ливня. Весь этот шум сливался в одну негромкую и завораживающую песню воды. Фома раскрыв рот смотрел на капли, падающие на листья деревьев, на скамейку в саду, раскисающую на глазах землю. На его одежде, волосах, лице, сидели бабочки, которые тоже не могли оторваться от вида струй воды и шума дождя. Фома не отгонял их и даже едва ли замечал.
А где-то далёко на берегу лесного озера танцевал Урт. Уже сотни лет, как только на землю обрушивались тяжкие потоки воды, он выходил на берег и танцевал всё время, пока идёт ливень. Пел неизвестные песни, что принёс с собой из Сибири, танцевал невиданные танцы. Водяной бегал по берегу, подпрыгивал, кувыркался, махал руками, с шумом бросался в озеро и тут же выскакивал обратно, чтобы снова бегать и плясать. Он поднимал голову к небу и чувствовал, как капли, пришедшие сюда из поднебесья, скачут по его лбу, щекам, глазам. Грозы и ливни вызывали в нём необыкновенный восторг, который никак не мог уместиться в его груди и расплёскивался вокруг. Мокнущие цапли сонно и добродушно смотрели на него, спрятавшись под ветками, лягушки радостно квакали, приветствуя танец хозяина. Большущие рыбины — любимцы Урта, высоко выпрыгивали из воды, выгибаясь серебряным месяцем, и громко шлёпались в озеро. Следом к веселью присоединялись рыбёшки помельче. Вскоре всё озеро словно кипело от взлетающих навстречу дождю рыб. Вверху трепетали змеями молнии, заливая землю неземным светом. Их отблески играли на коже танцующего водяного, на чешуе рыб, мокрых листьях склонившихся над водой деревьев, волнах, колеблющих поверхность озера.
Дождь кончился, последние капли звонко тенькали, завершая песню воды. Фома зевнул, согнал с себя бабочек.
— Ишь облепили, точно я мёдом намазан, — сказал он, встряхиваясь, словно мокрый пёс. Насекомые взлетели и снова закружились по комнате. Домовой решил, было, что надо бы их выгнать, но подумал и махнул рукой.
— К утру сами улетите, — сказал он и, покряхтывая, полез под кровать.
Под полом он первым делом сгрёб себе под бок целый выводок мышей, чтоб было теплее спать. Мыши недовольно заворочались спросонок, а одна пошустрее, даже слегка тяпнула его за палец.
— Ещё покусайтесь мне, — недовольно цыкнул он, собирая серых в кучу.
Мыши успокоились. Домовой закрыл глаза.
— Вот и день прошёл, слава те Господи, — пробормотал он, засыпая.
На рассвете, когда солнце высунуло из-за горизонта горячую красную маковку и лучи его заиграли на оставшихся от ливня каплях, бабочки неторопливо и осторожно, словно сны, покинули детскую.
Глава 2
Про бабушку и камушки. — Про то, о чём никто не знал.
Бабушка жила на третьем этаже, в мансарде под самой крышей. Чтобы попасть к ней, нужно было взобраться по крутой, высокой лестнице, на которой всегда царил сумрак, а под потолком и на стенах колыхались от потоков воздуха, словно от чьего-то дыхания, клочья невесомой паутины. Любого, кто взбирался по этим скрипучим ступеням, пробирал лёгкий холодок необъяснимого страха и охватывало желание побыстрее спуститься обратно.
Бабушка была огромная, как медведица, и очень старая. Целыми днями она сидела перед окном и неотрывно смотрела на улицу, на дома и дальше, на зарастающее камышом озеро, частокол далёкого Сибирякова леса, за которым лежало страшное Зябликово болото. Ваня слышал, как прислуга шепталась, что бабушка — давно сошла с ума, никого не узнаёт и никогда не спит. Когда мальчик входил в мансарду, она медленно поворачивала голову, пристально, не моргая, смотрела на внука, отчего Ваня чувствовал себя ужасно неловко и хотел куда-нибудь спрятаться. Иногда бабушка лезла рукой в карман и доставала оттуда что-нибудь ему в подарок: сосновые иголки, горсть земляники, колючие шарики репейника. Откуда она брала это, Ваня не знал, а спросить боялся. Но однажды, когда та угостила его кедровыми орехами, мальчик догадался, что все подарки получены бабушкой от Фомы.
Ещё была у старухи привычка перебирать пальцами камушки. Она осторожно трогала их, словно в руки к ней попало что-то хрупкое, как цветок или бабочка, ощупывала, полировала, как полирует голыши река. Однажды она дала такой камушек Ване. Тот лежал на её морщинистой ладони — круглый, блестящий и такой белый, что даже смотреть на него больно было. Бабушка чуть наклонила руку и кругляш подпрыгивая, словно живой, покатился по тёмной ладони. Ване отчего-то стало страшно, он вздрогнул и убежал. Вслед ему раздался гулкий хохот, словно филин заухал в лесной чащобе. Ваня, сам не зная отчего, часто потом вспоминал тот катящийся ослепительно белый комочек на старческой ладони.
Никто в доме не знал, да и не поверил бы в то, что иногда бабушка сходит вниз. Происходило это так. По ночам, когда все спят глубоким сном, в гостиной на первом этаже ни с того ни с сего вдруг начинала куковать кукушка, что живёт в часах. Подавала она голос не потому, что стрелки подходили к какому-нибудь часу, а просто так, неизвестно с чего. Вот тогда-то бабушка покидала мансарду и ходила по дому, держась за стены и скрипя половицами. Выглядывала в окна, открывала крышку подпола, присев, долго глядела в темноту. Вздыхала тяжело и снова шла гулять. Смотрела на картины, что висят в гостиной, гладила шершавые от мазков краски холсты и пастухи с пастушками, что нарисованы на них, оживали, начинали играть на свирелях, гоняться друг за другом по зелёным лугам, звонко смеяться. Олень, убегающий от охотников, нырял под тяжёлые ветви леса, хрустя валежником. Рыболов дёргал удочку и серебряный карась взлетал в воздух, раскидывая звонкие брызги. Рыбак, неуклюже оступившись, падал в траву, добыча срывалась и шлёпалась обратно в реку. Закованные в серебристые латы рыцари на конях мчались в жёлтых клубах аравийской пыли. Трепетали на ветру флажки на копьях, высекали искры кованые копыта жеребцов с красными безумными глазами. Бабушка подолгу глядела на происходящее, задумчиво кивала головой и, тяжело переваливаясь, шла дальше. А на картинах ещё долго трубили рога, бегали дети, звенели мечи и смеялись пересмешники. Хозяйка подтягивала гирьки настенных часов, открывала дверцу, за которой живёт кукушка, дула туда. Птица охотно соскакивала со своего насеста на плечо старухи. Та гладила её деревянные пёрышки, что-то неслышно шептала. Давным-давно эти часы вместе с кукушкой сделал своими руками, покойный ныне, бабушкин муж, Ванин дедушка. Был он тогда молодой и весёлый. Почти всё в доме было сделано им: и мебель, и сплошь покрытые хитрым узором рамы картин, и музыкальные шкатулки с танцующими журавлями, да и сам дом тоже построил дедушка. В брёвнах стен спрятал он колокольчики. Летом и зимой, когда стены шевелились от жары или стужи, колокольчики вздрагивали и еле слышно звенели. Но услышать их можно было только глубокой ночью, когда в доме стоит полная тишина и даже сверчки молчат. Когда бабушка слышала этот звон, она улыбалась и кивала головой, продолжая катать по ладоням камушки.
Долгими зимними ночами из тёмных потаённых щелей мансарды выползали древние, побелевшие от времени, сверчки, рассаживались вокруг хозяйки и, тихо треща, переговаривались. Иногда они даже забирались на руки и одежду бабушки. Та лишь поглядывала на них с доброй и чуть снисходительной усмешкой, как смотрят хозяева на своих старых и оттого навязчивых собак. Она любила их треск, эту
