и хохотало до слез. Однажды Луиджи, доведенный жарой и моими проделками до исступления, сел посреди дороги и стал посыпать голову прахом, повторяя, что Господь вероятно уже убил его, и он на самом деле уже в аду, хоть до сих пор и не заметил этого. Серая пушистая пыль охотно липла к его потной лысине, спине и плечам. Скоро он сам стал до того похож на демона, что от его вида и горестных воплей какая-то костлявая лошаденка с нелепым седоком, облаченным в латы и с длинным копьем в руке, насмерть перепугалась и понеслась каким-то невероятно тряским галопом в поля. Следом за ними поспешил маленький мужичок верхом на осле.
— Синьор, синьор, подождите! — в отчаянии кричал он, видимо это был оруженосец нелепого рыцаря. Вскоре все они пропали за холмом.
Вид этой троицы, не считая животных, поверг меня в самое отчаянное веселье в моей жизни. Я хохотал так громко, что Луиджи прибежал, чтобы отлупить меня за все мои прошлые и будущие грехи. Вид у него был до того смешной и свирепый, что я даже не смог подняться из травы и спастись бегством. Брат мой во Христе стал колотить меня по спине и заду, а я все не мог остановиться и думал только о том, какое это счастье, что Луиджи очень слабый, иначе он давно бы уже сломал мне пару каких-нибудь костей. Проходящие мимо крестьяне приняли нас за разбойника и жертву, слезно взывающую о помощи. Они бросились на моего спутника и чуть было не отдубасили его своими огромными кулаками. Хорошо, что они вовремя разглядели под покровом пыли рясу монаха, а то не сносить моему брату головы.
Когда дело уладилось, Луиджи, чувствуя за собой вину, все-таки он был христианин и не должен был впадать в такое раздражение из-за проделок мальчишки, намазал мне спину и плечи соком чистотела, сказав при этом, что так ушибы заживут быстрее. Он вообще-то был хорошим врачом, к нему даже приезжал лечиться градоначальник из соседнего городка, когда его раздуло от водянки. Тот его вылечил, взяв за это всего три курицы. Братия смотрела на него как на безумца, один отец настоятель сказал, что так и надо было поступить. Поговаривали при этом, что сначала Луиджи запросил целый бочонок вина, но больной сказал, что отец-настоятель запретил ему говорить с ним о вине. Якобы узнав об этом тот так расстроился, что взял эти злосчастные три курицы.
По дороге мы продавали индульгенции, кусочки мощей апостола Луки и щепочки от Гроба Господня. Я не думаю, чтобы мы много заработали за время наших скитаний, так как выяснилось, что мой спутник не прочь поспать в хорошей гостинице и выпить доброго сицилийского вина. Ни один обед не обходился без бутылочки красного. Мне он наливал маленький стаканчик, приговаривая при этом, что хотя и недостоин, но на нем будет грех, если он лишит меня такого чуда.
— Пей, это не вино, это кровь Господа.
Выпив, он изрядно добрел и, грозя мне пальцем приговаривал:
— Какой же ты, брат, озорник все же. Смотри, разболтаешься за лето, отец-настоятель попотчует тебя постом и поклонами.
— Ничего он мне не сделает, он добрый, он мне палец вылечил.
— Большое дело, палец, — тянул Луиджи.
За гостиницы мы конечно же платили, но перед уходом всегда заходили на кухню и, состроив постные мины, говорили поварам:
— Подайте двум странствующим монахам и Господь не оставит вас в благодати своей.
Повара морщились от перегара, шедшего от Луиджи, и нехотя накидывали в наши заплечные мешки то, что было под рукой и что было не жаль отдать. Мы ни от чего не отказывались, и напоследок благословляли их. Потом, отойдя подальше от гостиницы, осматривали нашу добычу. Если считали, что собрано достаточно, то шли далее, если же результаты осмотра нас не удовлетворяли, приходилось заходить в другие гостиницы и харчевни.
Так мы шли и, ни в чем не испытывая нужды, проводили время в сытости и благодушии. По дороге с нами произошел довольно забавный случай, о котором я бы хотел рассказать поподробнее.
В одном селении посреди улицы мы увидели толпу, от которой доносились радостные крики крестьян, собачий лай и хохот.
— Драка! — бодро сказал Луиджи. — Пойдем поглазеем, когда еще доведется увидеть хорошую потасовку.
Мне подумалось, что слугам Господа вроде как неприлично смотреть на подобные вещи, но с другой стороны я сам всегда не прочь был подраться и посмотреть на дерущихся. Мы с трудом протиснулись к центру события. Зрители пропускали нас неохотно, вероятно только из уважения к рясам. Кто-то из них зацепил меня сзади за ногу, и чтобы не упасть, мне пришлось повиснуть на рукаве шедшего впереди Луиджи, сильно дернув его при этом.
— Совсем обезумел, — оглянувшись покачал головой тот он. К кому это относилось я так и не понял.
Центром действа действительно была драка, хотя правильнее было бы назвать это избиением. Двое здоровых, уродливых мужиков толстыми колами, больше похожими на бревна, били собаку. Это был крупный грязно-серый пес. Когда-то он был белым, но сейчас его длинная шерсть была спутана и свисала сосульками с боков и морды. Хвост, превратившийся в комок шерсти, болтался колотушкой из стороны в сторону. Его мучители громко смеялись, и, уворачиваясь от наскоков собаки, охаживали ее дубинами, соревнуясь, кто больней ударит. Несчастный пес осипнув от лая, задыхался, но как ни старался, не мог достать своих обидчиков.
— Видали, собака ослепла и сбесилась. На людей бросаться стала. Ей все равно пропадать, а так хоть весело, — видя в нас новичков, пояснил дородный крестьянин в шляпе с широкими полями, поминутно вытиравший потеющий лоб рукавом рубахи непонятного цвета. — Вы сами-то откуда будете? Не из обители святого Марка? У меня там брат кастеляном, может, знаете?
— А что, собака совсем ослепла? — спросил Луиджи, удрученный происходящим. Мне кажется, что животных он всегда любил больше людей, и мучения пса доставляли ему видимые страдания.
— Собака-то? Совсем, — радостно заявил брат кастеляна. — Носа своего не видит.
Крепкие удары продолжали выбивать пыль из шерсти бедного животного. Оно бессильно вертелось на месте, пытаясь определить, где его мучители, и когда ему казалось, что это удалось, на него обрушивался новый удар, с совсем неожиданной стороны. От каждого удара он вздрагивал и повизгивал, как маленький щенок. На мои глаза навернулись слезы.
— Э, гляди-ка, а малец-то плачет, — заметил потеющий крестьянин. — Собачку пожалел!
Этого я вынести не мог. Терпеть не могу, чтобы кто-то видел, что у меня глаза на мокром месте. Когда я жил у дяди, и дрался с соседскими мальчишками, то по законам улицы, тот, кто начинал плакать признавался побежденным. Я повернулся к не в меру наблюдательному толстяку и что было мочи заорал ему в лицо:
— Что ржешь, боров?
Мужик от неожиданности оцепенел, и попытался схватить меня, но я пнув его по ноге отбежал в центр круга.
— А вы что, совсем озверели, помет козлиный? — накинулся я на уродов с палками.
Толпа, предвидя новое развлечение, заулюлюкала, показывая на меня пальцами, точно я обезьяна у заезжего фокусника. От злости и бессилия в голову иногда приходят хорошие мысли. Я схватил пригоршню пыли и кинул ее в лицо ближайшему из мучителей. Он согнулся пополам, уронив палку. Оружие нельзя выпускать из рук, иначе тебе им же и достанется. Схватив тяжеленный кол, я с удовольствием вытянул ослепленного мною врага по спине. Он хрюкнул и упал на колени. Зрители принялись меня подбадривать:
— Ого, монашек-то будь здоров! Давай, покажи, что еще можешь!
Им было все равно, над чем веселиться, собаку ли бьют, или человека убивают. Зритель во все времена одинаков. Если бы сейчас тут принялись топтать меня ногами, они кричали бы так же весело.
— Выродки, дети шлюх! — высказался я о них. На меня напал дикий азарт.
Но им и это пришлось по вкусу, они лишь громче завопили. Большего я сказать не успел, потому что второй урод погнался за мной, желая, видимо, отомстить за посрамленного товарища. Вероятно, это были братья, настолько похоже они были уродливы. Я решил не искушать судьбу и увернувшись от удара, бросил палку в преследователя, услышал глухой стук, за ним проклятие и вклинился в толпу. Отдавая дань моему предыдущему подвигу, толпа милостиво пропустила меня.
