нет, но могут взять с перспективой дальнейшего роста.
— Давайте, — согласился я и подумал про себя, — вместе с вашей перспективой.
Меня стали оформлять. Я бегал по врачам, собирал справки, подписывал бумаги, все как обычно. В конце этой беготни женщина, занимавшаяся мной в отделе кадров, дала мне номер телефона и сказала, что делать дальше.
— Иди на проходную, там тебе оформят пропуск, потом позвони с проходной по этому номеру, там тебе скажут, что делать дальше.
Я позвонил. Сначала никто долго не брал трубку, потом хриплый голос мужской голос сказал:
— … и вакуум полный. Да, я вас слушаю.
— Я устраиваюсь к вам на работу. Из отдела кадров должны вам были позвонить по поводу меня…
— А-а, — протянул он. — Да, звонили. Так. Слушай и запоминай. Выйдешь из проходной и минут пятнадцать шагай прямо. Как увидишь большую трубу, из которой идет… Кстати, какой там дым идет из нее… Серый… Из которой идет серый дым, точнее увидишь-то ты ее сразу, как выйдешь из проходной… В общем, когда дойдешь до нее, спроси у кого-нибудь, где 64 корпус. Усёк? Здесь на всех зданиях нарисованы номера корпусов, так что ищи. Придешь, заходи внутрь. Я через полчаса позвоню, проверю, как добрался. 64, запомнил?
— Запомнил, — пробормотал я и, не мешкая, отправился на поиски.
Трубу я действительно увидел сразу, как оказался на улице. Она маячила впереди, раскрашенная в красные и белые полосы, чтобы ее издали видели самолеты. Сделана она была из кирпича, из нее, как и было обещано, не спеша курился серый дымок.
— Вперед, — скомандовал я себе.
Корпус 64 оказался крохотным домиком размером четыре на четыре метра с одним зарешеченным окном. К нему подходили несколько мелких труб и одна довольно крупная. Я открыл две незапертые двери и очутился внутри. Здесь было жарко. Обстановка довольно скромная. В углу стоял письменный стол с блестящим черным телефоном, очень старым, судя по виду, рядом на столешнице лежал английский ключ. Трубы, нырявшие в стены корпуса, шли здесь вдоль одной стены и скрывались в другой. На самой большой были синие метки, нарисованные краской, и манометр. Кроме гвоздя, торчащего из стены возле двери, больше никаких достопримечательностей здесь не было. Я повесил плащ, открыл дверцу стола. Никакими ящиками там и не пахло, зато стоял стул без спинки, которому я очень обрадовался. Я сел и стал смотреть на телефон. Он молчал. Тогда я взял ключ и пошел смотреть, открывает ли он входную дверь. С большим трудом ключ повернулся в замке, сбоку двери вылез язычок. И тут же зазвонил телефон. Я дернул за ключ, но он возвращаться назад не собирался. Я взялся за него обеими руками, но это ни к чему не привело, упрямец торчал мертво, как болт. Оставить его снаружи и кинуться отвечать на звонок я побоялся — мало ли какой народ на заводе, стырят ключ — будет скандал в первый же день. Наконец непослушная железка выползла и я бросился к столу.
— Да!
— Чего так долго не подходил? — сказал все тот же хриплый голос.
— Я только пришел, — соврал я. Под реланиумом это получалось довольно легко.
— Ладно врать-то, я видел, у тебя ключ в дверях застрял.
— Застрял, — краснея от собственной лжи признал я.
— То-то, — в тоне его появились довольные нотки. — Хорошо, сиди пока, я тебе позвоню, если что.
И в трубке, вместо обычных коротких гудков появилась тишина, разбавленная тяжелым, гнетущим и в то же время каким-то очень далеким гулом, словно где-то работал мощный трансформатор. Я постучал по рычажкам телефона, но гудки не появились, все та же тишина и давящий гул. Я немного послушал и тоже положил трубку.
Делать было особенно нечего. За окном лежал чистый, без единого следа снег, торчали черные ноги деревьев и начинался забор из сетки-рабицы, ограждающий территорию заправки, где стояли огромные блестящие бочки с топливом. По верху забора шла колючая проволока. Людей видно не было.
— Откуда это он увидел, что я с ключом маюсь? — подумалось мне.
Я вышел наружу. Обычных зданий рядом видно не было — только какие-то то ли склады, то ли ангары без окон. Лишь вдали, за редкими деревьями виднелись цеха, до которых было не меньше двухсот метров. С одного лишь боку стояло несколько корпусов, но под таким углом, что рассмотреть из их окон хоть что-то было трудно.
— Не иначе бинокль у него есть, чтобы за рабочими следить, — решил я, так и не разобравшись, откуда за мной шпионили.
Впрочем я и сам не до конца понимал, кого я называю «он» и был ли «он» моим начальником вообще. Потом меня позабавила еще одна странность: по нетронутому снегу к корпусу 64 шли только мои следы, никаких других не было. Значит ключ лежал на столе и дверь была открыта уже несколько дней, поскольку снегопадов не было уже по меньшей мере три дня, а может и больше, я не помнил.
— Ну порядочки! — подумалось мне. — Корпус открыт, бери что хочешь.
Впрочем я и сам понимал, что брать здесь особенно нечего. Стол, стул, гвоздь из стены? Чушь! Но и держать помещение открытым все же как-то странно.
— Ладно, — решил я для себя в конце концов. — Я пришел сюда только зарабатывать деньги и ничего более. Поэтому все остальное меня интересует мало. Что скажут, то и буду делать, задумываться тут ни к чему.
Такой позицией часто обладают люди, у которых есть серьезные увлечения помимо работы. В итоге работе придается очень небольшое значение, если вообще придается. Однако, с тех пор я ежедневно, кроме выходных являлся в свою конуру, чтобы просидеть там с восьми до пяти. Ко мне никогда и никто не приходил. Я же должен был ежедневно являться в канцелярию, чтобы забирать там кипы документов, которые кто-то отписывал мне для ознакомления. Я приносил их к себе, читал, честно пытаясь разобраться в их сути. Все они чаще всего касались производства и текущих его проблем. Это были инструкции, протоколы совещаний, отчеты, письма, запросы и ответы на них, извещения и много чего еще. Я упорно старался понять смысл, скрытый в их загадочных писаниях, пытался разобраться в сути решаемых проблем, поскольку в будущем собирался стать инженером, а для этого надо было хотя бы отчасти разбираться в производственных вопросах. Много часов было потрачено на эти занятия, а меж тем суть неизменно и решительно ускользала от меня, как угорь из рук. Как ни старался я связать все, что проходило через меня в некую единую картину, ничего хорошего не выходило. Запоминаемые факты повисали в воздухе и, не имея под собой твердой основы, осыпались в бесформенную кучу, из которой иногда торчало что-нибудь будившее воспоминания, и мне уже казалось, что я приближаюсь к пониманию, как новые вороха бумаг хоронили под собой все мои труды. Все это напоминало ситуацию как если бы в одну коробку высыпали частицы нескольких разных пазлов, хорошенько перемешали, а пока ты стараешься собрать хоть один из них, туда подваливают все новые и новые кучи частиц от новых пазлов. И сколь я ни старался, неизменно выходило что-то чудовищное, не имеющее ни формы, ни содержания. В итоге, после трех месяцев работы, я даже не смог бы толком рассказать, чем занимается мой завод. В проходящих мимо меня документах мелькали какие-то трубы, шероховатости, увеличения и уменьшения диаметров, длин, сроков гарантии, хранения, изменение затрат. Чем больше я пытался совладать с проблемой, тем безнадежнее казалась она мне. В голове роились химерические образы производства: бредущие по бескрайним равнинам в сторону заката шагающие экскаваторы, по-птичьи перекликающиеся под гулкими сводами цехов токарно- револьверные станки, дрели, гоняющиеся по длинным сумрачным коридорам за гайками, прокатные станы, разуверившиеся в смысле бытия и прокатывающие самое себя, превращаясь в ничто, как змеи, пожирающие хвост…
Я, как человек ответственный, попробовал раз спросить у бабушки в канцелярии, кто же отписывает мне весь этот бумажный хаос. Она куда-то спешила с охапкой исписанных вдоль и поперек документов под мышкой, но услышав в моем голосе то несносное собачье-просительное выражение, какое часто проскальзывает у меня при общении с людьми, остановилась.
— Ну посмотрите, тут же подпись есть! Вот, — она ткнула пальцем в закорючку на уже прочитанном мной письме. — Вот, смотрите, Немоляев его вам направил.
