вытканные по краям ковра, устилавшего пол. – Я как в кошмаре оказалась, и у меня такое чувство, что ничего не удастся сделать. Я боюсь высоты, но даже не в этом дело… Я бы справилась с этим. Мне просто страшно. Дошла до самого конца и вдруг испугалась. Почему убили этого курьера? Вы не знаете?
– Нет, а вы? – Елена подошла и села с ней рядом. Ее тоже внезапно пробрала дрожь, будто откуда-то подуло стылым и застоявшимся воздухом подвала. – Вы хотя бы догадываетесь?
– Я боюсь догадываться. Боюсь предполагать.
– Вы боитесь… Значит, это может быть как-то связано с вами?
Художница сделала резкий жест, словно отталкивая неприятный вопрос:
– Не знаю, слышите, не знаю! Но почему-то же его убили? Он пробыл в Москве всего пару часов… Что за это время случилось такого, что его решили застрелить? – Александра бросала в пространство один короткий вопрос за другим, не ожидая ответов, продолжая бессознательно терзать скомканный платок. – Значит, он привез проблему с собой, как сказали бы американцы. Ведь его не ограбили, нет? Деньги целы? А личные вещи?
– Я правда никаких подробностей не знаю, – вздохнула Елена. – Говорят, сегодня шел сюжет в новостях об этом убийстве. Следователь давал интервью на фоне панно. Дело получило огласку.
– Из-за этого проклятого тщеславного мальчишки я потеряла доверие клиента! – Александра так рванула за концы платок, что шелк заскрипел у нее между пальцев. – Ему, конечно, лестно сняться на фоне вещи музейного значения, порассуждать об убийстве иностранного курьера! Небось надеется прославиться, звездочку получить! А я, как только сюжет прокатился в новостях, лишилась права реставрировать это панно! Хозяин прислал мне на карточку комиссионные, а на телефон – эсэмэску с вежливым разрешением проваливать! Конечно, он не был заинтересован в огласке! Так дела не делают! Теперь панно увезут, и никто никогда его не увидит! Кому его доверят реставрировать? Что это будет за человек? Может, просто какой-нибудь ремесленник, не имевший дела со старинным дубом… Покроет все химическим лаком, чтобы красивенько блестело, зальет все мелкие детали… Все, все пропало! И главное – Цирцею могут увезти уже завтра!
Елена искренне сочувствовала женщине, видя ее страдания, из разряда моральных переходившие уже в физические. Ей были понятны обида и отчаяние, переполнявшие художницу, так безжалостно оторванную от объекта своей гордости, от удивительной находки, сделанной на аукционе. «А она еще собиралась писать диссертацию!»
– Как вы назвали панно? – переспросила Елена. – Цирцея? Я правильно поняла?
– Да, Цирцея и свиньи, – уныло подтвердила Александра. – Если помните «Одиссею» Гомера, так звали богиню, у которой на острове гостил главный герой. Эта богиня превращала мужчин в свиней… Что, в общем, и простые смертные женщины исполняют с успехом, даже без всякого волшебства.
– Так вот что это за сюжет! – обрадовалась Елена. – А я-то гадала, при чем тут свиньи, какая странная голая пастушка!
– А в каталоге панно значилось под названием «Семь смертных грехов». – Видя интерес собеседницы, художница оживилась, на миг отвлекшись от своих мрачных мыслей. – Впрочем, там все переврали. Свиней-то семь, ну, антиквар, продававший панно, и решил, что это аллегория. Якобы эти свиньи олицетворяют тщеславие, зависть, гнев, уныние, скупость, чревоугодие и расточительность. А пасет их голая девка, символизирующая весь женский пол, который, как известно, средоточие всех мыслимых грехов и соблазнов. В общем, аллегория вполне в духе Позднего Возрождения или Эпохи Просвещения, да только вымышленная от начала до конца. У меня, когда я прочитала это описание, прямо в глазах потемнело. «Семь смертных грехов» неизвестного мастера из Брюгге конца восемнадцатого века, как же! Панно из резного черного дуба, обнаженная женщина с семью свиньями – это Ван Гуизий и его знаменитая Цирцея, которую никто не мог найти после смерти мастера! Я сразу поняла, о чем идет речь. А когда на последние деньги рванула в Бельгию, осмотрела перед аукционом панно, сомнений не осталось. И понимаете, ни единая душа не подозревала, что на самом деле представляет из себя этот лот!
– Я хочу вернуть вам деньги. – Опомнившись, Елена достала из кармана перетянутый резинкой конверт и протянула его художнице. – Сама не понимаю, что на меня нашло, когда я его схватила. Затмение какое- то… Мне в данный момент очень нужны деньги, вот я и…
– Оставьте себе, – угрюмо бросила Александра. – Договорились же.
– Тогда я возьму только десять тысяч взаймы и обязательно верну!
Елена открыла конверт, торопливо достала оттуда десять купюр и сунула их в карман, а вторую половину взятки почти насильно вручила Александре. Та отправила конверт обратно в сумку с таким равнодушным видом, словно эти, по ее словам, последние деньги не имели для нее никакого значения.
– Решено, – заявила художница, сбрасывая на ковер туфли и поднимаясь. – Я полезу через балкон. Сорвусь, ну что ж? Так тому и быть.
– Вы шутите? – забеспокоилась Елена, также вскакивая. – Я же вас подстрахую, туда и обратно! Не смотрите вниз, и все получится.
– А вы удержите меня? – с надеждой спросила Александра, оглядывая собеседницу, которая была на голову ее выше.
– Будьте спокойны. Да это детская забава, мы с подружками лет в двенадцать обожали лазать по балконам! Пока нам задницы не надрали, идиоткам!
На губах Александры мелькнуло подобие бледной улыбки. Художнице было очень страшно, и она так вцепилась Елене в запястье, перекидывая ногу через перила балкона, что та с трудом удержалась, чтобы не взвизгнуть. Александра, хотя и была очень худой и невысокой, оказалась страшно неуклюжей. Она будто одеревенела, ее пришлось буквально переталкивать на соседний балкон. При этом Елена сама так сильно перегнулась через перила, что рисковала вывалиться. Наконец художница оказалась на балконе соседнего люкса. Теперь она возилась, пытаясь открыть балконную дверь. Елена, показавшая ей на примере двери номера 616, как это делается, раздраженно хмурилась, прислушиваясь к шорохам и вздохам за тонкой пластиковой перегородкой.
– Кнопка под ручкой, – прошептала она, потеряв терпение. – Нажмите и поверните ручку.
Из-за перегородки показалась Александра.
– Я жму, жму… Не открывается. Заперто с той стороны.
– Кнопка затем и существует, чтобы отпереть дверь, если ее случайно заперли изнутри, из комнаты. Все предусмотрено.
– Значит, сломалась. Что делать?
– Тогда лезьте в окно! Отожмите створку и лезьте! Вы хотите туда попасть или нет?!
– Да чем отжать? – В голосе художницы слышалась паника. – Как?!
Елена вернулась в номер, огляделась и схватила с калошницы, стоявшей у входной двери, длинную латунную ложку для обуви. Вернувшись со своим трофеем на балкон, она протянула его Александре:
– Всовывайте в щель, на уровне ручки, и жмите потихоньку. Должно получиться.
– Я взломщица, по-вашему?!
– Я тоже нет, но надо же что-то делать.
Елена смолчала в ответ на язвительное предложение Александры перелезть вслед за ней и попробовать открыть окно самой, и та снова исчезла за перегородкой. Елена предвидела долгую и безуспешную возню, но художница справилась неожиданно быстро, почти мгновенно. Слабо скрипнула открываемая створка, и Александра уронила ложку, громко зазвеневшую на полу, облицованном плиткой. Потом все стихло.
Убедившись, что художница проникла в номер, Елена присела на пластиковый стульчик, стоявший на балконе, и приготовилась ждать. Ее беспокоило и странно возбуждало ощущение опасности, своей причастности к нарушению закона. Она ощущала себя как во сне, где все ценности и условности перемешались, утратив привычное значение. Можно было помочь кому-то проникнуть в опечатанный милицией номер, потому что этот «кто-то» имел больше всего прав прикоснуться к найденному им старинному сокровищу. Можно было открывать двери, которые должны оставаться запертыми, и влезать в окна. Это все тоже было из сна, и работало по его законам.
Сощурившись, женщина смотрела на широкий освещенный проспект, видневшийся в конце переулка. Она, если выдавалась свободная минутка, любила наблюдать за ночной жизнью улицы, так непохожей на дневную. Ночью, казалось ей, все приобретало другой, особенный смысл. Вот по оранжевому от света
