семь ступеней зиккурата храма Мардука. Начиналось с самой большой, кончалось самой маленькой. И все семь мне не понравились. Не потому, что были плохо написаны, напротив, даже не к чему придраться. Но мне почудилось в них что-то страшное. Как будто я заглянула вглубь пересохшего колодца и увидела на дне лицо еще живого, искалеченного человека, который так отчаялся, что даже не зовет на помощь. И я ничем не могу ему помочь.
Я уже почти замужем, во всяком случае, к этому идет. Диплом у меня есть, но работаю не по специальности, менеджером в торговой фирме. Иногда вспоминаю о нем, думаю, что он делает сейчас, чего достиг. Раз не удержалась, зашла в институт, просмотрела расписание лекций, увидела его фамилию. Значит, он уже старший преподаватель. Быстро.
Его самого не видела, на кафедру зайти не решилась. И когда я стояла во дворе, курила напоследок, то вспоминала о том, что он так и не решился взять меня за руку. Хотя бы за руку. Один раз хотел, это желание метнулось в его чудесных, беззащитных глазах. Я видела это так же ясно, как видела бы рыбку в чистом аквариуме. Но он так и не посмел. Как будто не имел на это никакого права.
Я знаю, у него была девушка. Во всяком случае, сын был в кого-то влюблен. Мать не проведешь, она все знает о ребенке. Он изменился, стал застывать над полной тарелкой с отрешенным видом, иногда не сразу слышал вопрос, отвечал невпопад. И порой казался счастливым как-то про себя, будто тайком. Я не спрашивала ни о чем, но втайне рассчитывала, что дело пойдет на лад. А после защиты диплома и поступления в аспирантуру он сразу погас. И я поняла, что все кончено. Спросила, очень осторожно, нет ли у него невесты на примете? Пыталась говорить шутливо, хотя мне было уже не до шуток. Сын почти не спал. Писал книги, работал, учился, добивался все большего и большего. Открыл для меня счет в банке, куда перечислял все, что удавалось заработать. Его книга неожиданно имела успех, ну а потом ему определили стипендию как самому перспективному молодому ученому, которого выпустил институт. И предоставили полную свободу в плане исследований.
Он заставил меня уйти с работы. Купил вино, хотя сам совершенно не пил. Принес цветы, алые розы, чудесные, целую охапку. И как бы я была счастлива, если бы не его глаза! Он смотрел сквозь меня, сквозь все вообще, как будто этот мир не имел для него никакой ценности. И, съев первый кусок жаркого, вдруг вскочил из-за стола и убежал к себе в комнату. Мы уже переехали в двухкомнатную квартиру, с помощью его заработков удалось разменять прежнюю халупу…
– Да что с тобой? – спросила я, входя вслед за ним и присаживаясь на край постели.
Он лежал, уткнувшись в книгу, и едва повернул голову.
– Ничего, мама. Работа.
Он в последнее время говорил резко, будто экономил на словах.
– Так есть у тебя кто-то на примете, или я ошиблась?
Я говорила ласково, как только могла. Мой мальчик, моя надежда, моя гордость! Он достиг всего, на что я только могла рассчитывать. И я бы сказала ему: остановись! Но не была уверена, что он меня послушается. Ему была нужна жена, это я теперь понимала отчетливо. А мне нужны были внуки.
– На примете? – Он повернул голову, и я сразу встала, как будто мне кто-то приказал. Но хуже приказа были его безумные глаза и кривая улыбка, изуродовавшая милое, почти девичье лицо. – Да разве я могу себе такое позволить? Чтобы лет через пять она оказалась прикованной к дебилу, который только и способен на то, чтобы истекать слюнями и ходить под себя?! А ты…
Его глаза опустели, как будто он сознательно вышвырнул из них все мысли, чтобы я не могла их прочесть.
– Ты теперь не пропадешь, – жестким, незнакомым голосом закончил он. – Кредитная карточка на столе, рядом с цветами.
И снова уткнулся в книгу.
В институте меня считают чудаком, я знаю. Никаких пьянок, интриг, никакого флирта – только наука. И мои книги, за которые меня почему-то очень любят студенты. Есть даже поклонники. Приносят на подпись. На маминой карточке уже весьма приличная сумма.
Мама заметно притихла с тех пор, как ушла с работы. Я не хотел, чтобы она там оставалась, хотя бы потому, что где-то в больничном парке все еще стоит синяя деревянная беседка. И какой-нибудь сумасшедший из благонадежных так же обкашивает вокруг нее траву долгими летними днями. Ему что – у него время есть, от завтрака до обеда. А вот мое время очень дорого стоит, дороже, чем у любого другого человека, потому что я знаю, как его мало. И каждый раз, смыкая воспаленные от бессонницы веки, я вспоминаю тот разговор, хотя бы минуту-другую. И это все, что я могу себе позволить в плане развлечений.
Думаю устроиться еще на одну работу. Меня ценят и есть предложения. А сон можно сократить. Все равно вскоре высплюсь как следует. В подгузнике и под капельницей. И тогда я отдохну, и забуду все. И ее забуду.
Он пугает меня! Он почти не спит, не разговаривает со мной, даже слова перестал произносить полностью, как будто не хочет тратить на это времени. Ему двадцать восемь. Он доктор наук, его монографии очень высоко ценятся, книги приобрели поклонников, и в одной рецензии (а я их собираю и храню в папке) его сравнили с Хорхе Луисом Борхесом. Я такого автора не читала, но была польщена. Все так, все хорошо, и на моей карточке уже такой солидный счет, что я решилась съездить отдохнуть в Испанию.
От чего отдыхать, спросите? От него. От этих глаз, которые меня уничтожают, я видеть их не в силах.
В них ужас. Но и это не самое худшее. Хуже, когда в них нет вообще ничего.
А если я совершила ошибку?! Может, не нужно было ничего говорить?
Когда она вернулась с курорта, в кабинете сына разрывался телефон. Ее никто не встретил, впрочем, она и не ждала этого. Сын почти перестал бывать дома, разрываясь между несколькими кафедрами, где преподавал, конференциями и экспедициями. Она взяла трубку и услышала истеричный женский голос.
Звонили из института, где он когда-то учился, а теперь вел научный семинар. С ним случился глубокий обморок, упал во время лекции и его не удалось привести в себя. Вызвали «скорую», студенты столпились вокруг, некоторые девушки, тайно влюбленные в этого тихого, миловидного, молодого доктора наук, вытирали слезы и с ужасом смотрели на его застывшее, будто замороженное лицо.
Мать бросилась в институт, но сына уже не застала. Его увезли в больницу. Она поехала туда на такси, но спешила, как выяснилось, зря. Ее не пропустили дальше регистратуры.
Она узнала диагноз только через день.
Кома.
Он дышал, сердце билось, почки работали, но мозг бездействовал. И когда делали энцефалограмму, врач несколько раз проверял, не открепились ли датчики. И ей сказали, что он может прожить так еще долго.
Меня больше нет.
Что, как, почему?! Да это просто невозможно! Он не видит, не слышит, не думает, питается через уколы, испражняется, и все! Мой сын, моя надежда, мой мальчик! Я должна, должна помочь, хотя они говорят, что он не слышит, и я тоже не дура, знаю, что такие ничего не понимают, это просто организм, который будет жить, пока не сгниет от пролежней, потому что уход всегда плохой, даже если его оплачиваешь и таскаешь конфеты, знаю я этих санитарок, сама была медсестрой и помню… Нет!
Я приведу к нему врача, который делал ему в пятнадцать лет энцефалограмму! Пусть скажет все! Пусть поклянется! Это ведь неправда!
Меня больше нет.
Тринадцать лет назад медсестра, которая работала у нас в отделении интенсивной терапии, во время обеденного перерыва подошла ко мне и со смущенной улыбкой попросила немного помочь. У нас были хорошие отношения. Я жалел и ценил эту скромную работящую женщину, которая все силы тратила на то, чтобы поднять единственного сына. Она сказала, что у мальчика большие способности, но совершенно отсутствует внутренняя дисциплина. Он безалаберный, не ценит своего времени, не думает о будущем. Нужно как-то его подстегнуть.
Идея пришла в голову ей, не мне. Я бы на такое не решился, хотя мы, врачи, порой шутим цинично.
