Обратный отсчет

не выпустили. Не знала, как тебе сказать. Вчера на пиру узнала, вот и напилась до потери образа, с горя и со страху.

– Батюшку взяли? – лепечет Даша, едва овладевая языком. – Да за что же?

– За то, что богат, что счастлив, что к царю близок! – Мать притягивает к себе девушку, крепко, до боли обнимает ее, жмет к своей высокой, бурно дышащей груди. – Показали на него, надо оправдаться. Помочь пока нельзя, платить некому – царь сам допрашивает.

– Царь правды доищется! – уверенно говорит Даша, но лицо матери остается унылым, искаженным гримасой горя. – Отца оговорили!

– Коли не оправдается, не знаю, что будет! – Казначейша все больше отдается панике, у нее не хватает сил сдержать себя перед дочерью. – Какие деньги у него были под ключом – страшно молвить, милая! Если что не так, если докажут или сам сознается под пыткой, что правил новгородскому архиепискому Пимену… Пропали мы с тобой! Любые нищие побродяжки счастливее нас будут! Не знаю, за что и схватиться, что прятать – совсем как в дурмане. Тебя бы нищей не оставить, ты у меня совсем уж на выданье. Если гроза и пройдет, пятно на нас все останется, тебе приданого придется вдвое-втрое больше дать, иначе кто же возьмет? Господи, помилуй нас!

Этот возглас вырывается из пышной груди казначейши с непривычной, необрядной искренностью, словно она только теперь чует всю черноту нависшей над ними угрозы. Даша от испуга не может даже плакать.

– Твое приданое спасу, я не я буду! – чуть опомнившись и снова прижав к себе дочь, обещает казначейша. – Нынче же снаряжу Антошку и двух-трех людей с ним. Пусть увезут твой сундук в Александрову, в наше имение, там схоронят. И кое-какие братнины вещи туда уложу, он мне передал на подержание. Мне бы, дуре, тогда еще смекнуть, что к нам ко всем подбираются, раз он боится у себя ту укладку держать! Дай Бог, проедут. Боюсь, не приехали бы к нам еще нынче на двор незваные гости, не указали бы мне, хозяйке, новое место – в углу да под лавкой! Уж и не знаю, где я теперь – у себя в дому али нет?

Теперь рыдает и сама казначейша, и нянька, от испуга будто постаревшая вдвое, и ошеломленные девки, кстати припомнившие, что опальную семью тянут к допросу всю – до последнего челядинца. Заливаясь слезами, казначейша приказывает принести Дашин сундук из кладовой и сама прячет между шуб и шелков укладку своего брата, князя Афанасия Вяземского, тоже считающего себя накануне опалы. За годы, проведенные рядом с царем, который только из его рук соглашался принимать лекарство, князь научился распознавать грозу заранее и теперь был уверен, что она его не минует.

– Копила, берегла! – причитает казначейша, запирая сундук. Девки уже не то что плачут – воют, как по покойнику, так что на дворе разлаялись встревоженные цепные псы. – Копи вот! Роди вот дочь да вырасти, сыщи ей жениха! Не к месту будь сказано, а и Постниковых всех взяли! Я-то думала, к Яблочному Спасу породнимся!

Даша стоит, будто каменная, не чуя ни рук, ни ног. Она не причитает, не плачет со всеми, а только молча провожает взглядом уносимый огромный сундук со своим приданым, над которым она столько мечтала последний год, с того дня, как случайно увидела синеглазого отцовского гостя, безотчетно угадав в нем будущего жениха. Девушке чудится, что вместе с сундуком слуги уносят прочь все ее мечты и всю прежнюю, легкую и привольную жизнь.

Глава 5

Они проснулись рано, чуть не с первыми лучами солнца, упавшими на широкую, застланную новым бельем постель. Дима пережил жутковатую минуту, когда спросонья спутал свою новую подругу с Людой и чуть не назвал ее этим именем. «Женщины такого не прощают!» Он пытался понять настроение Марфы, но это ему не удавалось – она попросту ничем его не проявляла, лежала, глядя в потолок, и о чем- то размышляла. Он предложил ей на выбор стакан вина или томатный сок – все, что уцелело от вчерашней скромной пирушки. Она выбрала сок, Дима выпил вина и немного пришел в себя.

– А я еще вчера утром знала, что этим кончится, – сказала Марфа, ставя на пол пустой стакан. Она сладко потянулась, села в постели и лукаво взглянула на Диму: – Я всегда знаю заранее.

– Я – нет, – ответил он довольно сдержанно. Его покоробило слово «всегда» – получается, его ставили на одну доску с теми самыми воздыхателями, которые, по ее словам, смертельно надоели Марфе.

– Ну естественно, ты не мог ничего предвидеть, – самоуверенно заявила она. – Ты же меня не знаешь.

– А ты меня знаешь?

– Узнав одного мужчину, узнаешь их всех. – Марфа достала из сумочку щетку и принялась расчесывать темные спутанные локоны. – Я видела, что ты меня хочешь. Если бы не Люда, ты бы не выдержал еще в Москве. Даже одной ночи не продержался бы.

Дима не отвечал. Его уязвлял и тревожил этот тон – Марфа как будто подтрунивала над ним и его нечистой совестью. Он мог бы ответить тем же, напомнить о ее старой дружбе с Людой, о том, что она сама с ним заигрывала… Но ему не хотелось затевать ссоры. Эта ночь была чудесной и очень отличалась от пресных, почти супружеских ночей с Людой. «Наверное, я просто не создан для брака, – подумал он, одеваясь и стараясь спрятаться за открытой дверцей шкафа. – Люды нет и недели, а я уже…»

Марфа тоже встала. Она одевалась неторопливо, без всякого стеснения, и мужчина невольно любовался ее свободными, гибкими движениями, линиями ее худощавого, изящного тела. Он невольно сравнил ее с Людой, и та не выдержала сравнения. «Я все-таки сволочь».

Марфа как будто подслушала его мысли. Раскрыв пудреницу и сурово глядя в зеркальце, она спросила, что он будет делать дальше. Как поступит, если Люда вернется?

– Сперва надо, чтобы она вернулась, – резонно ответил он.

– А тебе этого хочется так же, как раньше?

Вопрос попал в цель, и Дима, не выдержав, взвился:

– Кто это читает проповедь? Святая Цецилия? Кажется, вместе грешили!

– Где нам проповеди читать. – Она была уже полностью одета и теперь боролась перед зеркальцем с непослушными, слежавшимися за ночь волосами. – Никак не причешусь… Здесь можно вымыть голову? А насчет Люды подумай сто раз. Я всем сердцем хочу, чтобы все обошлось, но вам с нею больше не жить. Если ты не скажешь – я сама скажу.

– Тогда тебе, значит, с нею больше не дружить! – парировал он.

– Это она сама решит. Думаю, ничего не изменится. Не так уж она тебя любила, судя по тому, что рассказывала.

– Не тебе судить!

– Не мне, конечно, – с предательской кротостью согласилась та. – Я ведь не наблюдала за вами эти три года. Я тебя-то знаю только три дня.

Опять удар ниже пояса! Дима замялся в поисках столь же язвительного ответа, но вдруг, вздрогнув всем телом, обернулся к окну – они оставили его на ночь приоткрытым.

– Слышала? Стучат! Стучат в калитку!

– Кто?! – Марфа оттолкнула его и распахнула створку пошире. Окно выходило в переулок, и, вытянув шею, она могла разглядеть калитку. – Там мужчина в синей куртке. Ты его знаешь?

Он оттеснил ее в сторону и высунулся в окно. В первый миг Дима не узнал этого мешковато одетого субъекта, дергающего запертую изнутри калитку, но потом в его памяти всплыло лицо продавца и его имя – Григорий Бельский. Он замахал рукой:

– Я сейчас выйду! Минутку!

Бельский перестал дергать калитку и хмуро взглянул в его сторону. Было заметно, что он с похмелья и настроение у него, мягко говоря, среднее. Дима вылетел из дома, за ним последовала встревоженная Марфа.

– Это прежний хозяин? Ух, а у меня сердце оборвалось, я думала – Людка!

Он впервые как следует рассмотрел Бельского – у нотариуса было не до того. Это был мужчина неопределенного возраста, с заплывшим сероватым лицом и неаккуратно подстриженными седыми волосами. Одежда на нем не выглядела грязной, но весь его вид производил впечатление запущенности и застарелой неухоженности. Он что-то буркнул в ответ на приветствие Димы и уставился на Марфу – не