— А вот Евтушенко не стесняется, что воспевал эти стройки. Мы на днях его снимали.
— Евтушенко вообще ничего не стесняется, а мы с Игнатием не хотим. Проехали.
— Так с чего начинать? — Начинайте с нашего знакомства в Дубултах. В Прибалтике.
— Но позвольте, Игнатию Алексеевичу, если я правильно сосчитала, тогда было уже больше пятидесяти лет. Неужели же мы полвека выкинем из его жизни? — Выкидывайте смело. Скажите только, что он детдомовец, много страдал в детстве, много работал, учился и дружил с нынешними классиками литературы, причем отметьте — был их лучшим другом, а не просто так. И, наконец, встретил свое тихое семейное счастье. В лице нас с Машкой. И дальше мы выдвигаемся на первый план и рассказываем о нем столько, что у вас хватит на три передачи. Редакторша Хрюкова вздохнула и закрыла свой блокнот. Все ясно: здесь все под железным контролем
— Игнатий Алексеевич! — защебетала она. — Я с телевидения, мы с вами должны поговорить о телевизионном фильме, который будет снимать канал «Культура» специально к вашему юбилею. Присядкин не высказал ровным счетом никаких эмоций.
— Вы уже говорили с Валентиной? — хмуро спросил он.
— Говорила, конечно. Но теперь мне хотелось бы обсудить некоторые вещи с вами.
— Извините, я занят, я чудовищно занят на государственной службе. Думаю, достаточно, что вы поговорили с Валей. Она все в лучшем виде вам организует. До свиданья. И Присядкин с чрезвычайно отрешенным видом засеменил к подъезду. «Был бы он на две головы повыше, — оценивающе проводила его взглядом Хрюкова, — был бы вылитый академик Лихачев». Академика Лихачева ей тоже приходилось снимать. Едва он вошел в квартиру, Валентина подозрительно поинтересовалась: — О чем это ты там беседовал с телевизионной дамой? Я видела в окно.
— Всего лишь перевел стрелки на тебя. Сказал, что по поводу съемок все нужно обсуждать только с тобой.
— Честно? Молодец. Должна сказать, что утром приходили твои чеченские поклонники, я была вынуждена сдать их в милицию, потому что они были агрессивны.
— Сколько же их было?
— Один, — честно призналась Валентина.
— Протокол будет, что он угрожал? — проявил неожиданную свежесть ума Игнатий. — Нам ведь нужен протокол.
— Надо поговорить с участковым. Думаю, организуем. — Валентина поразмышляла минуту и с сомнением в голосе продолжила: — Но это не очень впишется в образ борца за права человека. Борец отослал в милицию народного ходока.
— Это не я отослал, а ты, — поправил ее Присядкин.
— Да, пожалуй, еще крепко подумать надо: раздуть дело или об этом инциденте поскорее забыть, — продолжала размышлять вслух Валентина.
— Идеально было бы, чтоб ты помогал этому человеку, а тебя бы власть за это по рукам била.
— Меня они уже и так бьют по рукам. Хотя я никому не помогаю.
— А лучше б помог кому-нибудь. Тогда было б что снять в фильме. Человек рассказал бы, какой ты отзывчивый, пустил бы слезу. А так мы сейчас с редакторшей с трудом составили список, кто б о тебе доброе слово сказал.
— Сама скажи доброе слово. И слезу пусти, не забудь.
— Я-то скажу, не беспокойся. Это как раз предусмотрено.
— Так что за чеченец-то приходил?
— А черт его знает. Я сделала все, чтоб он забыл сюда дорогу.
— Ужин готов?
— Момент, сейчас будет.
— Как же я устал, просто вымотался. Опять ни одна собака мной не поинтересовалась на службе. Я как в вакууме, — пожаловался Игнатий, по понятным причинам решивший не рассказывать Валентине о взволновавшем его визите Люськи Дитятевой.
— Ничего, водочки выпьешь, расслабишься… За ужином обсудим одно важное дело.
— Валяй сейчас обсуждай. Порти настроение немедленно. А за ужином, когда ты заткнешься, я буду его себе поднимать «Абсолютом».
— Видишь ли, Игнатий, я просто хотела поговорить с тобой о завещании.
— Каком завещании?
— Твоем завещании.
— Я не писал никакого завещания.
— Вот именно. Я считаю, что его пора написать. Я кое-что набросала. Так, знаешь, пока предварительно.
— Час от часу не легче. Одна пишет некролог, другая составляет за меня завещание. Вы что, меня на тот свет отправить собрались?
— Игнатий, сейчас время деловых людей, прагматичных решений. Я всей душой желаю тебе здоровья, но вот, представь, какой мы с Машкой переживем крах, когда ты помрешь. Извини, конечно, что напоминаю. Но все мы смертны, в конце концов.
— Да, я понимаю, какой это будет для вас удар.
— Вот именно. Хорошо, что ты это понимаешь. Особенно если вспомнить, что кроме нас, явится еще туча наследничков и начнут делить эту вот квартиру, потом другую квартиру, дачу, машину ну и так далее, вплоть до авторских прав на твои книги. Еще не факт, что это все перейдет к нам с Машкой. А если узнают про твои деньги в «Дойче банке», то я тебя уверяю — положат руку и на них. И немцы им с удовольствием в этом помогут. Знаешь, как они сейчас подставили Поллитровскую?
— Валя. Я развелся со своей первой женой сто лет назад, ты ходила пешком под стол. И я был беден, как церковная мышь. И гол, как сокол. Все, что нажито, мы нажили вместе.
— Ну и что. Перед законом все наследники равны.
— Ну я в этом не уверен. Надо посоветоваться с юристом.
— Утром я как раз советуюсь с юристом. А днем мы посетим нотариуса, точнее нотариус придет к нам домой. Ты можешь в обеденный перерыв приехать сюда? Игнатий опешил от такого напора. Все-таки слово «завещание» его как-то страшило. В его представлении это был какой-то страшно важный документ, скрепляемый сургучной печатью. Подписание его сулило неясные и, скорей всего, необратимые последствия. Из художественной литературы он знал, что как только герой подписывал завещание, тут же начиналась чреда таинственных убийств, подковерных интриг и прочих неприятностей, распутать которые под силу только мисс Марпл или инспектору Пуаро. Без завещания жилось как-то спокойнее.
— Валя, а что за спешка? Почему завтра? Может, нам сначала все обдумать?
— Признайся, ты решил что-то оставить своей первой семье? Учти, там уже, наверно, внуков куча мала. И каждый у тебя отщипнет понемногу.
— Валя, завещание это не такое дело, при котором нужна спешка.
— Почему это? — Ну продумать надо все, — снова повторил Игнатий.
— Это я уже слышала. Если ты собираешься что-то оставлять своим многочисленным родственникам, тогда конечно, стоит поразмышлять. А если считаешь, что нам с Машкой можно все завещать полностью, то тогда о чем ты думать-то собрался? Ты хочешь у нас что-то отнять? Скажи тогда заранее, чего мы лишимся после твоей смерти?
— После моей смерти вы лишитесь прежде всего меня.
— Ну это понятно. Не дай бог. Живи себе долго и счастливо…
— Валя, да нет у меня никаких таких умыслов. Все ваше. Но с другой стороны, если помнишь, у меня есть еще одна дочь, которую ты практически выставила на улицу. Поступила крайне неблагородно. На что Даша, бедняжка, должна была жить?
«Вот. Этого-то я и боялась».
