— Неужто там, кроме того, что плохо поют, ничего больше и нет? — спросил Краснопёров. — И поучиться у них нечему? И перенять для своей пользы?
— Мы ее, Кузьма Данилыч, Европу-то огулом и не хаем, — сказал Гордей и слегка коснулся тыльной стороной ладони кончиков усов. — Там тоже трудовой народ на своих плечах государство держит, да только до народу-то никому дела нет, А у народа всегда есть чему поучиться, ничего зазорного в этом нету. Я вон печки в одном месте перенял на особый манер ложить. Но если в целом взять, то народ там отсталый, забитый. С нами им не равняться.
— Это почему же? Неграмотные они, темные?
— И этого не скажу. — Гордей покачал головой. — Как бы это попроще тебе сказать… Люди, хоть они там и грамотные, а все будто в потемках живут…
— Загадки загадываешь?
— Нет, пошто? — удивился Гордей, и заиндевелые усы его шевельнула слабая ухмылка. — Людей я в Румынии, Венгрии, Австрии много повидал. Поговоришь там с деревенским человеком — и скушно делается. Без цели он живет, всю жизнь какой-то удачи ждет, словно она сама на голову ему свалится. Каждый в свою нору тащит, у каждого своя сусличья радость, а обшей радости, чтоб, скажем, как Терентий Степаныч за меня радовался, а я за него, у них это не заведено.
— Как ране у нас, точь-в-точь, — вставил докучливый дед Харитон и стал рассказывать, не заботясь, слушают его или нет: — Эвось у нас было году в одиннадцатом… На покрова пришел к нам а избу сосед — здоровый мужик, медведь силой. Мы вечерять сели. Ну, перекрестился у порога, прошел в передний угол, сел на лавку. Тятя его к столу приглашает; отведай, дескать, шей за компанию, — отказался. Достал кисет, свернул здоро-ву-у-щую козью ножку, запалил ее, сделал две-три затяжки и говорит: — «А ведь у тебя, соседушка, изба горит. Сейчас, поди, другой скат крыши зачинается». Тятя, выскочил, как угорелый. «Подожгли! — кричит. — За что напасть такая?» — «Верно, — отвечает мужик, — подожгли. И нечего греха таить: сам я поджег. Чтоб помнил ты, сват, чертов брат, как чужие сенокосные деляны косить!.. А сразу, — говорит, — как вошел, потому не мог сказать, что волнение в руках имел, без цигарки не упредил бы!» Ведь вот стерва какая, а не мужик. Сцепились тут они с тятей намертво. Пока дрались да разнимали их, изба-то наполовину и сгорела… Поди, и у них так же, в Европе энтой: кто волчьи зубы кажет, а кто лисий хвост…
Когда утих смех. Гордей, еле сдерживая улыбку, радостно сияя глазами, сказал:
— Слов нет, техника у них сильная. Есть даже машинка сапоги стягивать. Но мы как-нибудь сапоги сами снимем, нам бы только разных машин на поле побольше. А советский человек от ихнего далеко ушел. Он; почитай, к самой вершине подходит, а тот еще у подножья топчется…
Гордей Ильич стоял за столом, по-солдатски прямой и суровый, простой человек, прошедший три большие войны, отдавший последней войне двух сыновей, и люди с уважением и любовью глядели на его открытое грубоватое лицо, и каждое его слово глубоко западало им в душу, потому что все сидевшие за столом знали вес и цену его словам.
И когда прокатился над стадом перезвон стаканов и рюмок и шумной листвой отшелестел говор, Гордей Ильич приложил к усам ржаную пахучую корочку.
— Есть люди, как береста, — торжественно начал он, и глаза его блеснули, будто омытые чистой слезой, — к ним только спячку поднеси — и полыхнут, озарят все кругом, потрещат и погаснут. Такие только на разжогу годятся. А нам надо гореть длительно, упорно, чтобы от нашего тепла всему миру тепло стало. Своей победой мы миру глаза открыли: кто мы есть такие, советские люди…
— А читал в газетке, Гордей Ильич, как в прошлом году атомную бомбу на корабли сбрасывали американцы? — спросил Терентий. — Это, что ж, они к новой войне подкоп ведут? Или им мало крови, что мы пролили?..
К басовитому голосу Терентия присоединилась еще несколько глухих, но напористых голосов:
— Не для добра они эту пробу делают…
— Это всегда так: сначала на железе, потом на живом человеке.
— Раздувают кадило две акулы заморские!
— Это они, сват, оттого, что войны у себя не видели.
— Пугало доброе заимели!
— Как иная собака: лает, потому что сама боится.
Когда стихли полные сдержанного гнева голоса, Гордей положил на стол крепко сжатый квадратный кулак и, глядя в глубину избы, тихо и раздельно произнес:
— Никакие атомные пугала им не помогут. Они еще плохо знают, что такое Советская Россия, — и, подумав, добавил: — Мы, может, в настоящую силу и не разворачивались еще…
Гордей передохнул, допил остывший чай. В чуткой тишине избы далекими колокольчиками позванивали медали.
— Вот теперь за новую пятилетку мы взялись… По всему видать, эта пятилетка особая… Не просто план: дали и выполняй. Надо в это дело всю душу вкладывать. Так нужно работать, чтоб сегодня, скажем, мы должны быть в десять раз сильнее, чем вчера. А завтра в десять раз сильнее, чем сегодня. Вот как!
Он говорил о пятилетнем плане своего колхоза по-хозяйски обстоятельно и деловито, как будто уже шел с этими, жадно слушавшими его людьми по дорожкам огромного, раскинувшегося на склоне фруктового сада; проходил, окруженный шумной толпой гостей, вновь выстроенной улицей села — с двумя рядами розовых кирпичных домов под крашеными железными крышами, открывал на кухне кран водопровода, и в белую раковину била шумная, упругая струя воды: после осмотра нового радиоузла он отправился с гостями в поле, и там перед удивленными людьми, вскидывая вековую залежь, проходили первые электротракторы.
— Все это мы должны начать строить уже в этом году! Насчет оборудования для радиоузла я договорился в Москве и насчет труб, — неожиданно заявил Гордей Ильич и обвел всех победным взглядом. — Дело за нашим кошельком. Как, осилим, Кузьма Данилыч?
— На такое дело ничего не жалко, — ответил Краснопёров, — что-нибудь продадим, да вытянем!
Ваня Яркин слушал Гордея, впившись в него глазами. Волны жарких, щекочущих мурашек окатывали его, он следил за сильной смуглой рукой Гордея: она то становилась ребром ладони на клеенку стола, то как бы распахивала двери, то сжималась в тутой, как узел, кулак, да так, что белели суставы. А оборачиваясь, Ваня видел порозовевшее Кланино лицо, и сердце его таяло от восторга, как воск.
— Он теперь все устроит, слышь? — не выдержав, наконец, зашептал он Клане.
— О чем ты?
— Я вчера бумажку с Алтайского тракторного получил. Хотят меня с инженером-конструктором свести.
— Это насчет плуга?
— Ну да… Гордей Ильич теперь делу ход даст. Отпустит, если надо, и учиться…
Кланя закусила нижнюю губу и с минуту молчала, сосредоточенно думая, потом наклонилась, обдавая теплым дыханием ухо Яркина, и так уже горячее, как после свирепого мороза.
— А ты не знаешь, там поблизости нету медицинского техникума?
— А что? — весь замирая от волнения, спросил Яркин и засиял, пораженный своей догадкой. — Я узнаю… слышь?
И оба, довольные сговором, улыбнулись друг другу.
«Эх, жалко Аграфены нету! — с тревогой поглядывая то на Гордея, то на дверь, думал Терентий. — Она бы сейчас порадовалась, отвела душеньку».
Он тронул за плечо Иринку, и девушка недоуменно посмотрела, будто сию минуту очнулась от глубокого сладкого сна: глаза ее еще сонно мутнели от хмельной, кружившей голову радости.
— Где Аграфена?
Иринка скорее поняла по движению губ, нежели услышала, о чем он спрашивает, и лицо ее мгновенно стало озабоченным и беспокойным.
— Я сейчас! — Стараясь не шуметь, она выбралась из-за стола и выбежала в прохладную темень сеней.
Ровный голос отца звучал за дверью, как из репродуктора.
