душ, дать волю самому мощному напору воды, от которого начинают судорожно гудеть и захлебываться хромированные трубы, и реветь в унисон с этой миниатюрной Ниагарой на семьдесят процентов состоящей из воды и на тридцать — из собственных слез.
Конечно же, я все понимала,
Все!
И что меня вытащили из глубочайшего дерьма, и что из-за меня рисковали жизнью десятки людей, и что после всего случившегося я просто обязана с утра пораньше не зубы чистить и не лежать, раскинув руки и уставившись в одну точку на потолке, а срочно оборудовать в одном из углов комнаты стационарное святилище и ставить свечку, благодаря Создателя за свое непостижимое, невероятное спасение… Но виноватое выражение глаз этого доброго, умного и красивого мужчины, для которого я могла бы сделать все, что угодно, и которого — о, ужас! — я начинала постепенно ненавидеть, по-садистски медленно, мучительно убивало меня. Я чувствовала, что совершенно незаслуженно, по- склочному, в духе самых мерзких разборок в очереди за дефицитной польской косметикой, уже практически готова обвинить Юджина во всем, что со мной произошло. Его тщательно скрываемая, а потому так явно бросавшаяся в глаза виноватая нежность раздражала меня. Мне казалось тогда, что это вовсе не та нежность действительно влюбленного в тебя мужчины, которая растворяла мою душу в страшные моменты испытаний, выпавших на нашу долю. То было нечто принципиально другое — обреченное, вымученное, словно накануне чего-то неизбежного, страшного… Может быть, тогда, как-то сразу переместившись из бурлящего кратера событий в могильную тишину и обреченность домашнего ареста, все это мне только казалось. Допускаю, что я и в самом деле была чрезмерно озлоблена, затравлена, а мои нервы нуждались в длительном стационарном лечении в условиях полной изоляции и активной психотерапии… Однако я ничего не могла с собой поделать и с ужасом чувствовала, что еще немного, буквально самую малость, — и вся эта убивающая душу неопределенность, этот совершенно чуждый мне, вызывающий озлобленную чесотку, гостиничный комфорт, это тупое, неведомо кем санкционированное бездействие и острожалящее раздражение, постепенно переполнявшие меня изнутри, выплеснутся на его ни в чем не повинную голову.
И это уже точно будет полный цугцванг.
…Когда он пришел в последний раз, я смотрела какую- то передачу по телевизору и даже не повернула голову в сторону человека, еще совсем недавно вызывавшего во мне бурю эмоций.
—
Ты плохо себя чувствуешь? — в его голосе сквозили нотки искренней заботы о моем здоровье.
—
Плохо себя чувствуешь ты, — ответила я, не отрываясь от экрана. — Я же чувствую себя как обычно отвратительно.
—
Осталось совсем немного… — Не приближаясь, он стоял в двух метрах от двери, пытаясь сориентироваться в моем нынешнем настроении и явно не желая обострять обстановку.
—
Ты забежал, чтобы сообщить мне эту потрясающую новость?
—
Я забежал, чтобы увидеть тебя, Вэл.
—
Имеешь разрешение? Санкции? Приказ?
—
Имею глубокую внутреннюю потребность, — его голос звучал глухо и серьезно, без иронии.
—
Я не жрица платонической любви, Юджин, — также тихо ответила я, по-прежнему глядя в экран и воспринимая лишь смену цветовых картинок. — А ты не странствующий романтик с Бодлером в котомке. Мы с тобой, милый, на работе, и каждое твое посещение — это либо десятиминутное свидание в тюрьме, либо производственное совещание, на котором должен прозвучать отчет о проделанной работе. Расскажи мне, как ты меня охранял, потом я поведаю тебе, как я себя чувствую под этой охраной, и все — повестка дня исчерпана! Пора разбегаться.
—
Посмотри на меня, Вэл.
Я повернула голову и невольно поморщилась. Словно кто-то схватил мое сердце и резко сжал. Юджин по- прежнему стоял на почтительном удалении, улыбаясь той жалкой, вымученной улыбкой, которая больше соответствовала встрече бывших супругов при разделе совместно нажитого имущества.
—
Я не хочу тебя терять, — тихо сказал он.
—
И я не хочу тебя терять.
—
Так сделай что-нибудь!
—
Что я могу сделать?
—
Улыбнись. Скажи что-нибудь хорошее. Дай мне знак, что я все еще значу для тебя хоть что-то.
—
Я не могу, милый. Внутри у меня все пусто. Это правда. Я не хочу тебя мучить, я люблю тебя, но все получается наоборот, не складывается.
—
О чем ты думала перед моим приходом?
—
О тебе. Мне показалось вдруг, что я знаю, почему ты поселил меня возле аэропорта.
—
Почему, милая?
—
Чтобы ты не тратил свои нервы на простаивание в нью-йоркских пробках и сумел вовремя посадить меня на мой рейс.
—
О чем ты говоришь, дорогая? На какой еще рейс?
—
На мой! Насколько я понимаю, даже невзирая на холодную войну и глобальные, судя по твоим затяжным отлучкам и молниеносным визитам, поиски беглой гражданки Мальцевой, самолеты из Нью-Йорка в Москву все еще летают? Только не говори мне, что я ошибаюсь, ладно?! У меня в окне показывают один и тот же фильм про аэропорт. Самолетов в нем — как мух на дерьме.
—
Ты меня путаешь, Вэл.
—
А ты пугаешь меня, Юджин! Неужели за те девять дней, что я проедаю здесь доллары твоих налогоплательщиков, Советский Союз объявил войну Америке?
—
Советский Союз объявил войну тебе, Вэл.
—
Ты хочешь сказать, что меня по-прежнему ищут?
—
Нет, тебя поселили в этом отеле, чтобы на практике доказать преимущества капитализма над социализмом, — огрызнулся Юджин, и лицо его сразу же стало чужим, далеким. Обладатель той самой руки, что совсем недавно сжимала мое сердце, решил, видимо, напомнить о себе еще раз и сделал это с удвоенной силой.
—
Юджин, прости меня! — Я встала с кровати, подошла к нему и, с трудом дотянувшись до его головы, прижала ее к себе. — Я понимаю, что это черная неблагодарность с моей стороны, но я так больше не могу! Выведи меня хоть на несколько минут отсюда! Я умоляю тебя, родной мой, любимый, давай спустимся вниз, выпьем кофе среди обычных людей, просто походим несколько минут… Ты даже не можешь себе представить, что я напрочь забыла, как звучит человеческая речь, как передвигаются по земле люди, как и над чем они смеются?! Ты хоть раз подумал о том, что я разговариваю исключительно сама с собой. Ты хоть догадываешься, дорогой мой избавитель, что весь этот кошмар является испытанием для людей, начисто лишенных мозгов и нервов?! Когда набирали пациентов в этот сумасшедший дом за 270 долларов за койку, я была совершенно здоровым человеком. За что вы обрекли меня на бесконечные беседы с собой? Поверь мне, милый мой: пять минут общения с такой собеседницей, как я, — и можно со спокойной совестью начинать мылить веревку и искать надежный крюк!
—
Потерпи, родная… — Он неслышно подошел, прижал к груди мою голову и ласково, как это делала только мама, стал перебирать мои волосы. — Ведь ты столько перенесла, столько вытерпела. Еще немного…
—
Еще немного до чего?
—
Вэл, это все, что я могу тебе сказать.
—
Но я не могу всю жизнь вытираться гостиничными полотенцами!
—
Я попрошу свою маму, она тебе пришлет домашние, без монограмм…
