Мы ведь мечтаем только об одном: быть вместе. Без претензий, без жеманства, без политического или идеологического гарнира — просто быть вместе. И они не оставят нас в покое. Хорошо, пусть ты прав, пусть меня отобьют, вернут, вытащат из-под ножа этого очкастого упыря… А что потом? Мы уедем с тобой в Америку, а там меня будет курировать уже ЦРУ, да? Президент вместо генерального секретаря? Директор вместо председателя? Демократическая партия вместо коммунистической?..
Коротко звякнул телефон. Юджин снял трубку и буквально через секунду, не сказав ни слова, положил ее на рычаг.
— Пора? — я вытерла слезы и попыталась изобразить на лице улыбку.
— Пора, Вэл…
Под широким бетонным козырьком отеля стояла длинная американская машина с затемненными стеклами. Рослый мужчина в коротком полупальто и в зеркальных солнцезащитных очках сдержанно кивнул Юджину, потом распахнул заднюю дверцу и негромко сказал по-английски:
— Прошу вас, мэм!
Сквозь тонированные стекла автомобиля я смотрела на уменьшающуюся фигуру Юджина в одном свитере, одиноко примостившуюся у бетонной опоры козырька, и молча глотала слезы. В такой ситуации нормальные женщины утешают себя тем, что, несмотря ни на что, их любят. Меня же это обстоятельство просто убивало. Лучше бы меня ненавидели…
По чуть слышному сопению за спиной я почувствовала, что рядом со мной кто-то сидит. Обернувшись, я увидела… Матвея Тополева собственной персоной в довольно мятом сером костюме явно не советского производства — и даже поразилась тому, какой спокойной была моя первая реакция на этого двухзвездочного вампира.
— Кого я вижу?! Никак Валентина Васильевна, разрази меня Господь?! — на изумленном лице Матвея Тополева, изрядно, кстати, пополневшем со времени нашей последней встречи в Волендаме, без словаря читались одновременно мальчишеский восторг и первородное злорадство классического советского стукача. — Похоже, нас вместе поставили в угол?..
Я находилась в состоянии, когда любой разговор с кем бы то ни было являлся для меня сущей пыткой: голова была занята совсем другими мыслями, лицо Юджина, склонившееся надо мной при прощании, было почему-то неживым, словно и не лицо это, а фотография в рамке, на вечную память… Понятно, что вынужденный разговор с незадачливым гением советской разведки представлялся мне форменным кошмаром. Я даже не подумала о причинах, побудивших кого-то из шефов Юджина посадить меня рядом с этим мерзавцем. Единственное, чего я хотела, — это чтобы он заткнул пасть и молчал. По возможности — весь остаток жизни. Но как это сделать, не вступая в разговор, я не знала. А Матвей тем временем чуть ли не приплясывал:
— Похоже, нас меняют, Валентина Васильевна?
— Похоже, — пробормотала я, глядя в окно.
— Это замечательно! Я знал, что мы с тобой еще встретимся, тварь. Уверен был. И нам будет о чем поговорить там, в Москве. Немного терпения, Валентина Васильевна, буквально несколько часов…
— Ты можешь не прожить и нескольких минут, Матвей, — тихо предупредила я, не отрывая глаз от тонированного окна.
— Что?..
— На руках у тебя браслеты, — я говорила медленно, наливаясь звериной яростью. — А мои руки, урод, свободны. Знаешь, что может сделать женщина своими руками, когда встречает такую мразь, как ты? — Я резко повернулась к Тополеву и со всей силой, на какую только была способна, сжала двумя пальцами его угреватый, жирный нос.
Матвей взвыл.
Краем глаза я успела заметить, что моя агрессия не прошла мимо внимания сидевшего впереди парня в водолазке. Однако он никак не реагировал на происходившее за его спиной.
— Пока мы едем, Матвеюшка, — продолжала я шепотом, — я успею вот этими руками оторвать твои поганые яйца! Смотри, какие у меня острые ногти! Смотри мне в глаза, поганец! Ты веришь, что я сумею это сделать? Несмотря на все омерзение, которое ты вызываешь во мне, сумею! Веришь?! Отвечай, еб твою мать!
Тополев взвыл еще пронзительнее и энергично закивал головой.
— Тогда молчи, сучий потрох! Молчи, выродок! Не буди во мне зверя! Сиди очень тихо, не шевелясь, и помни: вякнешь хоть полслова — оторву с корнем! Намертво! И уже ничего у тебя там не вырастет. Я предупреждала, Матвей: тебе нельзя размножаться! Если таких, как ты и твой педерастичный шеф, будет слишком много, человечество погибнет. И не просто погибнет, а задохнется в дерьме… — Я отпустила тополевский нос и вытерла пальцы о его брюки. — А ведь я все-таки дожила до того, что тебя использовали, а?..
На этой кульминационной точке моего монолога машина остановилась…
34
Женева. Железнодорожный вокзал Корнаван
Увы, меня так никто и не посвятил толком в технические детали обмена профессиональными шпионами, в тесной компании которых я так неожиданно очутилась. Впрочем, всерьез я этим и не интересовалась. В те сутки, что мы провели с Юджином в Праге, он старался вообще не касаться этой больной темы и, стоило мне только заикнуться о предстоящей операции, моментально переводил разговор. Уже тогда я понимала, что он имеет резон: что бы он ни сказал, какие бы веские аргументы в пользу предстоящего обмена ни приводил, я обязательно усмотрела бы в его объяснениях некий второй план и обрушила бы на его многострадальную голову все упреки и обвинения, накопившиеся во мне за полтора месяца скитаний по белу свету. И только во время совместного с Бержераком полета в Вену, даже не из любопытства, а в профилактических целях (чтобы обладатель самого длинного в США и Канаде носа, чего доброго, не уснул и не начал храпеть) я предприняла вялую попытку разговорить так и не состоявшегося отца моего гипотетического недоношенного ребенка, но наткнулась на такое идиотское выражение лица, что моментально сообразила: гримировка являлась только внеурочным хобби моего очередного провожатого. А вообще-то он был таким же цээрушником, как и мой ненаглядный…
Выйдя из машины и даже поежившись от удивительной, какой-то кукольной красоты привокзальной площади Женевы, я успела заметить краем глаза, что Матвея Тополева, так и не раскрывшего рта после моих грубых угроз, быстро увели куда-то в сторону. Меня же вежливо принял под локоток здоровенный бугай в зеркальных очках и, изо всех сил подражая манерам светского льва, легонько и, как ему, видимо, казалось, грациозно, начал подталкивать меня в сторону вокзала, хотя, видит Бог, я даже намека не выказала на сопротивление представителю американских властей. Что поделаешь: если тебя решила обменять, даже вопреки твоей воле, великая страна, оплот мировой демократии, нет никакого смысла сопротивляться. Все равно обменяют, только еще руки вдобавок выкрутят. С горечью отметив про себя, что у меня фатально не складываются отношения со сверхдержавами, я, стараясь не расстраивать своего конвоира непослушанием, покорно двигалась вперед, бессмысленно глазея по сторонам и мысленно благодаря Юджина за то, что он остался в отеле, решив, очевидно, не провожать меня в последний путь на родину.
Все, что я видела вокруг в те критические для меня минуты, — пестрая вереница блестящих чистеньких таксомоторов у гигантской арки вокзала; сверкавший под лучами холодного зимнего солнца шпиль кальвинистской кирхи, или как она там у них называется, сложенной из красного кирпича, с посеребренной кистой старинных часов наверху; незначительное скопление людей на подступах к вокзалу; мерная поступь высокомерных, как верблюды, носильщиков с бляхами, похожими на орден Отечественной войны, — все это воспринималось мною как-то расплывчато, ирреально, словно происходило не в подлинной жизни, а на плохо заправленной в проектор ленте, которую с остановками крутит на полевых станах киномеханик-халтурщик.
