факт, что наутро, вскоре после завтрака, ничем не отличавшегося от предыдущих трех трапез, в моей конуре снова появился рябой матрос, посмотрел на меня, точно рабочий завода Михельсона на Фанни Каплан, замогильным голосом приказал: «Встань», схватил в охапку постель вместе с матрацем и подушкой и скрылся. Металлическая сетка корабельной койки, напоминавшая хорошо побритую колючую проволоку, безусловно, была бы идеальным ложем для начинающего йога. Я же побоялась присесть даже на краешек, а потому прильнула к иллюминатору и стала смотреть на острые, мелкие снежинки, бестолково бьющиеся в толстое мутное стекло и исчезавшие внизу, в холодной пене Балтики.
«Синее море, белый пароход…» Господи, до чего же реальность отличается от стереотипов, которые вдалбливали нам с горшка! Ну кто, кто из моих сверстников даже в горячечном бреду мог бы представить себе морское путешествие таким, каким оно открылось мне? Ни роскошного лайнера, ни просторных чистых палуб с бассейнами, ни вышколенных стюардов с кошачьими повадками, ни рыжебородых (обязательно с седеющими висками!) капитанов в белоснежных кителях и с пенковыми трубками в зубах… Тоска, металлические переборки в пузырящейся от сырости и старости краске, вонь застоявшейся в трюме воды, безысходность и рябые небритые рожи профессиональных уголовников, списанных за примерное поведение на суда советского грузового флота…
За спиной проскрежетало.
— Руки за спину! — тускло приказал рябой. — Стоять лицом к койке!..
Он завязал мне глаза черной тряпкой, пахнущей солью, потом развернул к двери и, подтолкнув, приказал: «Вперед!».
Шли мы довольно долго. Если вам когда-нибудь в детстве случалось играть в жмурки, вы просто обязаны понять состояние достаточно взрослой женщины, идущей без каких-либо ориентиров с завязанными глазами по коридорам большого корабля при сильной качке. Я то и дело натыкалась на какие- то железные штыри, углы ящиков и поручней. Рябой направлял меня, как биндюжник ломовую лошадь, покрикивая: «Направо!», «Налево!», «Пять ступенек вверх!», «Стоять!»…
Конечно, на этом ржавом корыте не было ни ядерных реакторов, ни стратегических ракет или группы шпионов-аквалангистов, готовой высадиться на побережье одного из приморских курортов ФРГ. И тот факт, что меня вели по зловонным качающимся коридорам с завязанными глазами, объяснялся не условиями секретности, а исключительно желанием в очередной раз унизить паршивую овцу. Они просто не могли иначе. Никогда не могли — ни в прошлом, ни в настоящем. Не смогут и в будущем. «Пройди сквозь строй!», «Встань в угол!», «Выйди из класса!», «Положь партбилет!». Мало приструнить, выгнать, лишить, уничтожить — надо еще унизить, растоптать, превратить в ничто! Господи, неужели мне непременно нужно было ткнуться мордой в эту грязь, чтобы окончательно прозреть и увидеть в истинном свете то, что мог не видеть разве что слепой?! Но ведь не видят же! Двести пятьдесят миллионов слепоглухонемых, наивно верящих в синее море и белый пароход. Двести пятьдесят миллионов, для полного счастья которых достаточно перехватить из-под прилавка палку «докторской», получить десятирублевую надбавку к зарплате или выбить для детей в месткоме два бесплатных билета на елку в районном Доме культуры с пьяным Дедом Морозом и климактеричной Снегурочкой…
— Стоять!
Да ради Бога! Стоять так стоять.
— Шаг влево!
Я услышала скрип открываемой двери.
— Вперед!
Привыкнув подчиняться лаконичным командам рябого, я сделала шаг, зацепилась за металлическую переборку и грохнулась лицом вниз, успев в последнюю секунду подставить руки, правда, без особого эффекта. Темнота, боль и жгучая обида вызвали во мне такой прилив ненависти, что я сорвала с глаз дурацкую повязку… Но железная дверь уже захлопнулась, и я только услышала гундосый хохоток рябого:
— Головка небось бо-бо, падла жидовская!..
Каюта была классом повыше. Видимо, вытурили какого-нибудь помпома или замполита. Во всяком случае, наличествовали грязноватая кабинка с унитазом и душем, кровать с тумбочкой, нечто напоминающее письменный стол, два колченогих табурета и даже ночник. Впрочем, победа в коммунальной склоке с Петром Петровичем меня определенно не воодушевляла. В конце концов, какая разница, в каком гробу плыть в подвал КГБ? И кому важно, мытой или немытой ты попадешь на допрос к очередному красавчику из центрального аппарата Лубянки с дипломом МГИМО, двумя иностранными языками и ручищами профессионального костолома?
— Ну как, устраивает вас эта каюта?
Петр Петрович, несколько потускневший за то время, что мы не виделись, деловито устроился на табурете, поставил свой черный тэйп на письменный стол, аккуратно направил встроенный микрофон в мою сторону и, не дожидаясь ответа, нажал на клавишу.
— Вполне.
— Тогда начнем?
— Поехали! — согласилась я.
— Вы были в аэропорту Схипхол не одна, так?
— Так.
— Кто был тот мужчина?
— Какой именно?
— Тот, который сдавал на регистрацию ваш авиабилет.
— Просто знакомый. Я увидела его у стойки. Познакомились, разболтались. Ну я и попросила его оформить мой билет.
— А может быть, вы познакомились несколько раньше? — Петр Петрович спрашивал очень бережно, словно елочные игрушки упаковывал.
Понимая, что этот сушеный кочан просто задавать вопросы не будет, я изобразила на лице беспечность бывалой женщины и небрежно махнула рукой:
— Все может быть, Петр Петрович. Вас, мужиков, разве всех упомнишь!
— Не будьте вульгарной, Валентина Васильевна, — сказал гэбэшник тоном преподавателя эстетики. — Вам это совершенно не к лицу.
— Хорошо, Петр Петрович, — покорно кивнула я. — Постараюсь не быть вульгарной.
— И правдивой, пожалуйста.
— Договорились, Петр Петрович.
— А раз договорились, Валентина Васильевна, то кто был этот мужчина?
— Мой любовник.
— У любовника есть имя?
— Думаю, есть. Но я не спрашивала.
— И вы считаете, что я этому поверю?
— А меня это должно волновать?
— Должно, Валентина Васильевна. Всенепременно. Игры кончились, теперь надо расплачиваться.
— Вы меня пугаете, Петр Петрович!..
Я старательно строила из себя клиническую идиотку, причем без всякой цели. Я не ждала от них пощады, мне вовсе не хотелось вымаливать прощение, но дорога на родину была слишком длинной, чтобы коротать ее в одиночестве. В конце концов, на безрыбье и Петр Петрович — собеседник.
— Что я такого сделала, за что расплачиваться? — заломив руки, я вскочила с койки и стала расхаживать по тесному пространству каюты. — Я никого не убивала, не предавала, ничего не прятала, не строила никаких козней против своей страны. Я — простая советская журналистка, которую насильно вовлекли в ваши идиотские комбинации. Между прочим, если вы не знаете, это ваши начальники отправили меня в Голландию, это они пудрили мне мозги идиотскими рассказами о каких-то долбаных музеях и Ван Гогах. Когда же я, запуганная бесконечными перестрелками ваших коллег, просто побоялась лететь в Москву и решила на всякий случай, воспользовавшись любезностью доброго друга, переждать пару неделек в Штатах, ваши люди хватают меня, как охапку сена, швыряют в машину, потом сажают на этот дурацкий
