— И что тогда?..
— Подполковник Тополев будет возвращен на родину, а информация, которую наши спецслужбы получили от него в ходе допросов, будет нами полностью дезавуирована.
— Но ведь информация, о которой вы говорите, всего лишь слова, — пожал плечами Громыко. — Обычные слова беглого или захваченного — какая, в сущности, разница? — офицера разведки, записанные на магнитную пленку… Ваше слово против нашего, не более…
— Не совсем так, сэр, — Вебер вздернул тяжелый, идеально выбритый подбородок. — Помимо показаний подполковника Тополева, мы располагаем и другими свидетельствами, которые, будь они высказаны официально нашим представителем в ООН, могли бы вызвать крупный международный резонанс и очень серьезно подорвать престиж СССР. Ваше влияние в руководстве и ваш политический прагматизм, господин министр, хорошо известны на Западе. Я обращаюсь к вам с настоятельной просьбой рассмотреть наше предложение и дать ответ в кратчайшие сроки. Американская сторона не заинтересована в нагнетании напряженности. Особенно сейчас, в период завязывания переговоров по ОСВ.
— Приятно слышать, — мрачно улыбнулся Громыко.
— Такова реальность, сэр.
— У вас все?
— Да, сэр.
— Благодарю за содержательную беседу, — Громыко встал, давая понять, что аудиенция закончена. — Я поставлю вас в известность о принятом решении через вашего посла.
Вебер коротко поклонился и покинул кабинет.
Громыко медленно опустился в кресло, взглянул на часы, потянулся к трубке черного телефона с наборным диском, однако в последний момент, раздумав, подпер ладонью дряблый подбородок и уставился в одну точку.
Андропов был одним из немногих, а по существу — единственным человеком в Политбюро, к которому Громыко относился с симпатией. И этот факт лишь усугублял трудность выбора: либо звонить прямо сейчас Брежневу, договориться о встрече, «провентилировать» этот неприятный вопрос с генсеком и поставить тем самым окончательный крест на дальнейшей карьере тонкого и изобретательного Андропова, либо немедленно связаться с председателем КГБ и предупредить его о сгущающихся над ним тучах.
Громыко задумался…
Приятельские отношения, не говоря уже о тесных узах дружбы, никогда не были в чести у сдержанных, предельно собранных и излучавших силовое поле безграничной власти членов Политбюро. И вовсе не потому, что эти разные, но в чем-то очень похожие друг на друга люди в неизменных темных костюмах, финских плащах, застегивавшихся под самое горло, и в одинакового кроя черно-серых велюровых шляпах фирмы «Борсалино» (знатоки кремлевского протокола утверждали, что родоначальником моды на «Борсалино» был именно он, Громыко, отважившийся в 1955 году встретить Хрущева на поле Внуковского аэродрома в откровенно «буржуазной» шляпе) были от рождения лишены способности испытывать дружеские чувства. Просто срабатывал старый кремлевский закон: никому не доверяй, ибо никто не знает, что с тобой может произойти завтра.
«Предупредить или нет? — думал Громыко, с досадой наблюдая, как торопливо перескакивает с деления на деление минутная стрелка электрочасов. — Он — единственный нормальный человек в своре престарелых маразматиков с более чем средним образованием и дебильной страстью к орденам. Да и на фоне „молодых“ — крепких, честолюбивых и насквозь прогнивших функционеров с национальных окраин — Андропов явно выигрывает. Ему нужно продержаться еще несколько лет — сколько проживет Брежнев на таблетках и кислородных подушках? Если сейчас я помогу его свалить, завтра генсеком может стать Романов. Или этот скользкий хохол Щербицкий. А может, и прямой протеже Андропова — Горбачев… Нет, с этими мужиками я не сработаюсь. Другая школа, другие ценности…»
Покрытая коричневатой гречкой рука Громыко на секунду задержалась над «Чебурашкой» — новомодным югославским аппаратом правительственной связи с неестественно большой трубкой. Но, решившись, Громыко придвинул к себе аппарат городской связи и набрал семь цифр — домашний телефон Андропова.
После шестого гудка в трубке раздался сонный голос:
— Да… Слушаю…
— Юрий Владимирович? Не разбудил?
— Андрей Андреевич? — в голосе Андропова звучало нескрываемое удивление. — Так поздно…
— Всего лишь начало двенадцатого.
— Что-то случилось?
— Можно сказать и так…
— Понятно, — протянул председатель КГБ, видимо окончательно стряхнув с себя остатки сна.
— Ты подъехать ко мне сможешь?
— Сейчас?
— А что? — ухмыльнулся Громыко. — Транспорт вроде еще ходит. В крайнем случае левака подцепишь.
— На Смоленку?
На секунду Громыко задумался, пожевал губами и, приняв решение, коротко бросил в трубку:
— Лучше ко мне на дачу. Через час жду.
— Понял, Андрей Андреевич.
— Да, вот что… — в трубке вновь воцарилось молчание. — Служебную машину не вызывай. Езжай на своей, без охраны. Водить-то еще не разучился? — и, не дожидаясь ответа, Громыко положил трубку…
36
ПНР. Поезд
На вокзал меня отвез брат Марии, ни слова не проронивший по дороге. Мы ехали на пойманном им такси. Бережно держа меня под руку, мой провожатый прошествовал по обледенелому перрону до вагона номер шесть, предъявил усатому проводнику билет, помог мне взобраться по скользким ступеням и приветственно помахал рукой.
Входя в узкий коридор, я успела заметить краем глаза, что брат Марии, улыбаясь, что-то говорит проводнику, а усач понимающе кивает.
Найдя свое купе, я отодвинула железную дверь, которая откатилась с противным скрежетом. Купе было пустым — две полки, аккуратно застеленные синими солдатскими одеялами в полосочку, чистая занавеска на заиндевевшем окне, маленький ночник на столике — вот, пожалуй, и все убранство. Я задвинула сумку под столик, села к окну и взглянула на тускло освещенный перрон. Людей почти не было.
Через минуту состав дернулся, и перрон стал медленно уплывать назад. В купе было жарко. Я сняла пальто, аккуратно повесила его на плечики и проверила на ощупь свой парик. Держался он вроде бы совсем неплохо. Тем не менее спать в эту ночь я не собиралась. И не только потому, что боялась потревожить искусственное сооружение на своей многострадальной голове. Чувство тревоги, не покидавшее меня все это время, за исключением короткой паузы в доме Марии, вновь вернулось ко мне, наполнив каждую клеточку томительным, изнуряющим и уже привычным ожиданием неминуемой беды. Я не пыталась предугадать ход дальнейших событий. Во-первых, потому, что осознала всю бесполезность этого занятия. А во-вторых, во мне внезапно родилось совершенно абстрактное, мистическое представление о некоем высшего порядка существе, которое откуда-то внимательно следит за моими злоключениями и направляет их в нужное для него (а возможно, и для меня) русло. Раз в Варшаву — значит, так надо. Попутчик? Очень хорошо, пусть будет попутчик. Что потом? Наверное, он подскажет, что потом. И если я тревожилась, то только по одной причине: кто-то думает обо всем этом иначе и постарается сделать по-своему, не так, как хотелось бы мне…
