Бросив на оружие короткий взгляд, Витяня неуловимым движением вытряхнул на ладонь узкую черную обойму, небрежно засунул ее в карман и положил пистолет рядом с собой.
— Запасные обоймы есть?
— Нет.
— Хорошо, — выдохнул Витяня и взглянул в окно.
Поезд к этому моменту замедлил ход настолько, что я успела разглядеть в ночи смутные силуэты пакгаузов и каких-то будок. По-видимому, перрон безымянной станции, к которому мы подъезжали, располагался со стороны вагонного коридора.
Поезд дернулся, зашипел и остановился.
— Ты что-то хотел мне сказать, — напомнила я Мишину.
— Да, конечно… — Витяня встал, сладко потянулся, хрустнув суставами, и молниеносным движением заломил мне руку за спину.
От резкой боли я вскрикнула.
— Что ты делаешь, кретин?
— Тсс, без криков, а то кляп засуну! — негромко пообещал Витяня, извлекая что-то из заднего кармана брюк. Повозившись несколько секунд, он завел мне за спину и вторую руку и сковал запястья наручниками. Звук был такой, будто сработала мышеловка.
— Вот так-то спокойнее будет, — выдохнул Мишин и легонько толкнул меня на полку. Я рухнула, больно ударившись затылком о поручень для полотенца.
Витяня закурил, переложил на столик мой пистолет без обоймы, словно демонстрируя его никчемность, и с комфортом разлегся на своей полке, пуская к тускло освещенному потолку сизые клубы дыма.
— Что происходит, Мишин? — тихо спросила я.
— А ты не догадываешься?
— Зачем ты это сделал?
— Бог ты мой, Валентина, а я-то думал, что ты — ярая ненавистница штампов.
— Что ты несешь, урод? — вскипела я. — При чем здесь штампы?
— Ну хорошо, — хмыкнул Витяня, стряхивая пепел на потертый коврик купе, — я объясню происходящее языком многотиражной газеты МВД «На стреме».
Он резко вскочил, наклонился ко мне и внятно произнес:
— Гражданка Мальцева, вы арестованы!..
3
Москва. Шоссе
К ночи основательно подморозило, и шоссе, по которому грязно-серая «Волга» Андропова медленно, словно вынюхивая невидимый след на обледеневшем асфальте, катила к Ленинским горам, где находилась правительственная усадьба Андрея Громыко, напоминало скверно залитый каток. Машину то и дело заносило, несколько раз обод правого заднего колеса чиркал о кромку тротуара. Андропов своей «Волгой» пользовался исключительно редко, в основном она находилась в распоряжении сына. Шеф КГБ никогда не любил шоферить, считая время, проведенное за рулем, безнадежно потерянным: необходимо было следить за пересекающими улицы пешеходами, за знаками и маневрами других водителей, то есть отвлекаться на совершенно посторонние и лишние мысли в ущерб куда более важным, требующим пристального внимания и углубленной работы мозга…
Андропов презирал плебейское пристрастие Брежнева к роскошным автомобилям, к совершенно непотребному коллекционированию дареных иностранных лимузинов, на которых бровастый генсек — с самозабвением седьмого сына в нищей семье — обожал «покататься», выжимая из мощных двигателей максимальную скорость и восторженно крича шефу «девятки», страховавшему могущественного патрона на пассажирском сиденье: «Нет, ты, бля, только посмотри, генерал! Умеют, суки, тачки делать!..»
Деградируя год от года, Брежнев воспринимал езду на роскошных машинах, являвших собой последнее слово мирового автомобилестроения, как единственное стоящее дело в жизни, как радость, с которой ничто не могло сравниться. Порой даже на заседаниях Политбюро шамкающий генсек с непринужденностью неформального вожака в правительственном доме для умалишенных «заворачивал» обсуждения важнейших внешнеполитических и народнохозяйственных вопросов, приглашая всех членов Политбюро послать к черту этого засранца Чаушеску и всем кодлом махнуть в гараж, где каждому найдется тачка по вкусу, а в баре-холодильнике — по бутылке замороженной «Посольской»…
Мысли Андропова, словно охватывая стол заседаний, сместились чуть вправо от Брежнева, к креслу, которое неизменно занимал сгорбленный криворотый Андрей Андреевич Громыко. Нависнув над рулем и пристально вглядываясь в размытые очертания пустынной в этот поздний час дороги, Андропов тщетно пытался отогнать тревожные мысли о причинах странного ночного звонка. Это было совсем не в духе многоопытного настоятеля внешнеполитического монастыря. В тесном кругу представителей высшего эшелона власти Громыко был известен как человек замкнутый, с тяжелым и не склонным к компромиссам характером и, вдобавок ко всему, абсолютно несветский, чурающийся бытовой роскоши, тяжеловесных забав на лоне девственной природы и прочих вельможных утех.
Андропов, располагавший полными и исчерпывающими данными на каждого кремлевского сановника, знал о министре иностранных дел СССР много такого, что сам Громыко, возможно, давно позабыл. Бесчисленные и упрятанные с поистине пролетарской надежностью многотонные тысячестраничные архивы КГБ, собираемые буквально по крохам еще со времен Артузова и Менжинского, таили в своих геологических недрах, среди прочего, и довольно объемистую папку, на которой каллиграфическим почерком безвестного писарчука было выведено всего две строчки: «Громыко Андрей Андреевич. Хранить вечно». Это была одна из первых папок, с содержанием которых Андропов ознакомился почти сразу после вступления в должность председателя КГБ. Заперев кабинет на ключ и поработав над папкой больше двух часов, он тогда многое понял в образе жизни и характере этого могущественного человека. И тогда же дал себе слово без крайней нужды никогда и ни при каких обстоятельствах не трогать Андрея Громыко. Хотя несколько документов, в частности, докладная записка одного из сотрудников советского представительства в Вашингтоне, датированная 13 сентября 1943 года, о нескольких интимных встречах Чрезвычайного и Полномочного Посла СССР в США тов. Громыко Андрея Андреевича с пресс-секретарем посольства Новой Зеландии Элис М. Стеффенс в номере 14 пригородного мотеля «Яблоко», с приложенными к документу тремя фотографиями, на которых элегантный, поджарый и еще относительно молодой Андрей Громыко был запечатлен рядом с очень красивой темноволосой женщиной, могли бы в одночасье разрушить тот поистине непоколебимый образ верного ленинца и «дипломата литвиновского типа», который Громыко кропотливо создавал всю свою жизнь…
Андропов не любил копаться в природе некоторых своих поступков, полагая, что излишняя сентиментальность или слабость по отношению к какому-либо человеку — непозволительная роскошь для политика его ранга. В то же время он навсегда запомнил участие Громыко в его личной судьбе. Участие, которое во многом определило политическое будущее Андропова и о котором он узнал из той же папки, погребенной в бронированном сейфе. То был датированный ноябрем 1956 года машинописный документ, представлявший собой запись приватного разговора между Хрущевым и Микояном, состоявшегося за час до вылета Хрущева в Румынию, а оттуда — в Югославию, на остров Бриони, где Хрущев встречался с Иосипом Броз Тито. Очень немногие люди, помимо самого Андропова, могли бы понять, почему этот совершенно секретный документ был подшит в личное дело именно Громыко. Речь в документе шла о событиях в Венгрии…
В памяти Андропова вдруг всплыла картина мрачных будапештских улиц ноября 56-го, простреливаемых со всех сторон автоматными и пулеметными очередями. Стены домов выщерблены снарядами и пулями, витрины и окна магазинов зияют провалами или забиты досками, на перекрестках, как вкопанные, стоят советские танки с наглухо задраенными люками, и одиночные пули с противным визгом
