все словно вымерло. То ли правительство Чехословакии, использовав как предлог угрозу ракетно-ядерной атаки НАТО, объявило тотальную эвакуацию мирного населения из района Ратушной площади, то ли после всего перенесенного я скоропостижно оглохла, — но тишина вокруг была подобна минуте молчания на съезде КПСС. Звон от выстрела наконец рассосался, уступив место глубочайшему вакууму. И это пугало меня куда больше, чем были бы гораздо более понятные в создавшейся обстановке шорохи и возня членов официальной комиссии по организации торжественного поступления в морг двух граждан СССР, дискредитировавших своими поступками это высокое звание.
— Ты пахнешь Сандуновскими банями, — хмыкнул Витяня за моей спиной и снова пихнул меня мощными лопатками.
— Пивом, что ли?
— Потом.
— Странно, — прошептала я. — Мне казалось, что я уже даже на это не способна.
— Потливость для женщины — большое неудобство, — пробормотал Мишин, продолжая напоминать мне внушительными толчками о необходимости двигаться. — Поскольку ее нормальное состояние — пребывать в страхе, это очень накладно.
— Почему? — спросила я, абсолютно не вникая в его хамскую болтовню.
— Дезодорантов не напасешься. Ты можешь прибавить шаг?
— Нет. Мне страшно.
— Ты же все равно двигаешься! — зашипел Витяня. — Так делай это быстрее, идиотка!..
Наконец я добралась до торца бесконечного коридора и очень осторожно, по сантиметру, украдкой посмотрела направо. Впереди сияла ослепительно белая никелево-кафельная кухня с двумя рядами узорчатых, с покушениями на модерн, перегородок. На кухне — так мне показалось вначале — не было ни души. Лишь белый пар из-под зеркальной крышки громадного автоклава напоминал о том, что когда-то, давным-давно, целых пять минут назад, здесь сновали повара, жарилось мясо и отмораживались болгарские куры. Однако едва я попыталась дать некоторое послабление собственным легким и после бесконечных судорожных вдохов хоть что-то из себя облегченно выдохнуть, как за моей спиной прогремел и взвизгнул выстрел. Не дожидаясь дополнительной информации о том, что эвакуация Ратушной площади откладывается, я ничком плюхнулась на изрядно потертый линолеум, совершенно автоматически приняв позу воина Советской Армии после команды «Атом!», то есть головой от вспышки (в данном случае — выстрела), ноги вместе, пятки сжаты, руки прикрывают голову. Странно, но я еще успела подумать, что наш университетский военрук Иван Алексеевич Звягин был бы мною доволен.
В течение нескольких секунд над моим бездыханным, без преувеличения, телом велась оживленная перестрелка. Определить, с какой именно стороны гремели выстрелы, я, естественно, не могла. Как и любой нормальной женщине, мне казалось, что со всех, хотя, вполне возможно, я и преувеличиваю. Единственное, что я различала достаточно ясно, — это причмокивающие, словно смачный плевок уличного хулигана, выстрелы Витяниного пистолета с навинченным глушителем, подобные которым я уже слышала на вилле в Буэнос-Айресе и в холодном камбузе сухогруза «Камчатка» в исполнении моих спасителей — соплеменников по материнской линии. Потом меня обхватила стальным крюком рука Витяни и куда-то поволокла; на самостоятельные движения я была не способна. Транспортировка длилась недолго, секунд десять, после чего звуки чужих выстрелов стали несколько глуше, а пистолет Витяни и вовсе замолк.
…Ощутив под ногами твердую почву, я открыла глаза и вместо слепящего великолепия кафельной кухни увидела замызганную лестничную площадку, тускло освещенную сорокасвечовой лампочкой. Витяня, сопя и матерясь, возился с железной дверью — той самой, которая располагалась рядом с автоклавом и к которой я должна была его привести, если бы обстоятельства не заставили нас поменяться местами. Просунув в безобразную скобу двери невесть откуда взявшийся железный прут и временно обеспечив таким образом тылы, Мишин повернулся ко мне и, аккуратно сбивая с атласных лацканов официантского смокинга куски штукатурки, буркнул:
— Сколько ты весишь?
— А что? — я оглядела свой «дипломатический» костюм — тоже весь в штукатурке — и принялась его очищать.
— Жрать меньше надо, — мрачно порекомендовал Витяня, хватая меня за руку и увлекая вверх по каменной лестнице. — И без хлеба. В тебе же килограммов восемьдесят пять, не меньше. У меня от напряга чуть яйца до колен не опустились.
— Нес бы на руках — удобнее было бы.
— Ага! — огрызнулся Мишин, остановившись в пролете и к чему-то прислушиваясь. — А отстреливаться пуговичками. От твоего лифчика.
— Болван, у меня на крючках!
— Это уже в морге разберут. Когда опись твоих вещей составят.
— Куда мы сейчас?
— Увидишь…
Перепрыгивая сразу через несколько ступенек и по-прежнему не выпуская из своей клешни мое запястье, Витяня добрался до четвертого этажа, остановился, сделал мне знак молчать, вставил в пистолет новую обойму и осторожно потянул на себя железную дверь с прикрепленной посредине табличкой, на которой был изображен совсем не страшный и даже комичный череп с двумя скрещенными костями и надписью на чешском.
— Рудольф? — с порога тихо окликнул кого-то Мишин, полностью закрывая собой вход. — Du bist hier, Rudolf?..
В ту же секунду я почувствовала какое-то необычное и в данной ситуации совершенно необъяснимое чувство облегчения. Словно мою грудную клетку освободили от гипсового корсета, в котором держали несколько месяцев. Чуть позднее я поняла, что именно вызвало эту реакцию. Тот факт, что Витяня заговорил на немецком, означал одно: человек по имени Рудольф, к которому после перестрелки почему-то устремился Мишин, наверняка не мог быть случайным электриком, отбывающим смену на трансформаторной подстанции. Это был либо агент Мишина, либо кто-то еще, чье незримое участие сразу раскрыло мне механику столь неожиданного и весьма своевременного превращения Мишина в официанта французского ресторана. А раз так, то за дверями нас, по всей видимости, ждала самая невероятная из всех возможностей — возможность раствориться, покинуть это трижды проклятое место.
…Из-за двери послышался невнятный шорохи чей-то сдержанный кашель. Витяня махнул мне рукой, приглашая внутрь. Почувствовав себя значительно уверенней, я решительно переступила порог и оказалась в небольшой подсобке-мастерской. За обшарпанным письменным столом, заваленным множеством железок, сидел, возясь с плоскогубцами, вислоусый блондин средних лет в синем рабочем комбинезоне, удивительно похожий на Мулявина из «Песняров». Из его нагрудного кармана торчали узкие стерженьки сразу нескольких отверток. Короче, серьезный человек и — при деле.
Жестом приказав мне закрыть за собой дверь и оставаться на месте, Витяня подошел к вислоусому и, наклонившись, негромко заговорил с ним по-немецки. В принципе, зная один из европейских языков, можно с некоторой натяжкой считать, что понимаешь разговорную речь англичан, итальянцев и даже испанцев. Но немецкий… С детства имея склонность к иностранным языкам и даже изучая немецкий в школе, я не раз обламывала себе зубы и нервы об эту совсем неэстетичную, на мой вкус, жесткую речь и уж совершенно не врубалась в ее грамматику. Там, у Рудольфа, я впервые в жизни пожалела об этом. Ибо мне очень хотелось понять, о чем говорит мой школьный друг с «монтером Мулявиным», который, судя по выговору (как раз это я могла оценить), был чехом или словаком, или уж не знаю кем еще, но никак не немцем. Однако то ли по невежеству, то ли из-за непрерывного гудения трансформаторов я вообще перестала что-либо соображать. От умственных усилий у меня разболелась голова, и я плюнула на свою затею. Впрочем, беседовали мужчины недолго. Вскоре Витяня выпрямился и повернулся ко мне.
— Этот человек, — он кивнул через плечо, — отведет тебя в безопасное место. Там ты переждешь какое-то время, пока за тобой не придут. Он все знает. Лишних вопросов не задавай. Делай только то, что тебе говорят. Поняла?
— Нет.
— Чего не поняла?
— Кто он такой? Почему я должна с ним идти? И куда денешься ты?
