слышимый напев. (Таким представляли его старинные китайские живописцы, создававшие картины на традиционный сюжет: «Конфуций в абрикосовом саду».) Учитель стал еще молчаливее, но за него тем более выразительно говорили его мягкие, изящные, всегда осмысленные жесты, его живой и теплый взгляд, его плавная, полная достоинства походка… Учитель не изменил привычкам своей молодости и был по-прежнему скромен в одежде и пище, по-прежнему выходил состязаться в стрельбе из лука на площадь за Западными воротами. И когда он, седобородый, по-стариковски сутулый, выходил на середину площади и мягким движением руки натягивал свой лук, зрители, по отзыву очевидца, «стояли вокруг стеной». Но менее всего хотелось ему превращать благородное состязание в площадное зрелище. В этой забаве удалых молодцов он тоже искал повод для совершенствования себя. «Чем хороша стрельба из лука? – говаривал он ученикам. – Когда стрелок промахивается, он ищет причину своей неудачи в самом себе!» Он был все еще полон решимости учиться на своих ошибках. Он не оставлял надежды стать лучше.
Поистине, велик был Учитель Кун в те преклонные, в те вершинные годы своей жизни – господин самого себя, сам вылепивший свое внутреннее пространство духовного подвижничества, открывший в себе безграничный простор искреннего и свободного Деяния; всеобъятный человек, знающий начало и завершение жизненных трудов:
Таков зрелый Конфуций, открывший в себе источник неизбывной радости. Конфуций, чья премудрая «праздность» – эта единственная верная спутница удовольствия – исполнена юношеской свежести духа.
Не будем поэтому удивляться тому, сколь на самом деле деятельна – и действенна – «праздность» старика Конфуция. Ведь Учитель Кун возвратился на родину для того, чтобы быть опорой правителю. Он не отказался – и никогда не смог бы отказаться – от карьеры государственного мужа. И он был все так же строг и непреклонен в своих политических требованиях. На аудиенции у юного Ай-гуна в ответ на неизбежный вопрос: «В чем секрет мудрого правления?» – он ответил:
– Секрет мудрого правления состоит в том, чтобы отбирать на службу честных людей!
– А что нужно делать мне, Единственному, чтобы люди меня слушались? – спросил по своей юношеской наивности Ай-гун, наслышанный о том, что народ бунтует, а на дорогах полно грабителей.
– Возвышайте праведных, ставьте их над неправедными—и люди будут послушны. А если возвысить неправедных и поставить их над праведными, люди слушаться не будут, – ответил Конфуций.
Он был по-прежнему до неудобства прямодушен, почти дерзок. Окружению Ай-гуна не составило труда разглядеть истинную подоплеку этих колючих слов: все знали, что служебными назначениями при дворе ведали вожди «трех семейств». Что же следует думать о тех, кто стоит наверху, если в царстве не прекращаются мятежи и кишат разбойники?.. Будь перед Ай-гуном не знаменитый учитель и «старейшина государства», верой и правдой служивший еще его отцу и старшему дяде, столь дерзкий выпад мог бы дорого обойтись смельчаку. Конфуций, конечно, жизнью не рисковал, но и шансов сделать карьеру при луском дворе он себе не оставил.
«Правитель Лу не мог сообразить, как лучше использовать Учителя Куна на службе, а тот не искал должности», – дипломатично сообщают древние летописцы. Присутствие Конфуция в царском дворе имело, так сказать, чисто символическое, декоративное значение, каким, надо заметить, ему и полагалось быть по внутреннему смыслу Конфуциевой судьбы. Нет никаких известий о том, что Конфуций в те годы пытался влиять на управление государством. Кажется, он почти не раскрывал рта на дворцовых аудиенциях. Во всяком случае, ученика, взявшегося разъяснять правителю некоторые детали ритуалов предшествующих династий, он строго одернул, напомнив ему, что говорить нужно только «ко времени»: «То, что сделано, не следует разъяснять. То, что закончилось, не следует оправдывать. То, что безвозвратно ушло, не следует осуждать». Он был настолько молчалив и даже – мы это уже знаем – с таким трудом подыскивал слова в разговоре, что его недоброжелатели во дворце пустили сплетню о скудоумном и косноязычном старике, которым и восхищаются-то лишь его ученики. Цзы-Гуну не единожды приходилось давать отпор такого рода наветам. В одном случае он сравнивал своего учителя, как нам известно, с высокой стеной, которая мешает видеть стоящий за ней красивейший дворец – то бишь истинное сокровище мудрости. В другой раз он уподобил учителя солнцу и луне на небесах… Звучит красиво, но вот убедительно ли для оппонентов Цзы- Гуна?
Нетрудно понять, почему так прохладно и отчужденно отнесся Конфуций к жизни луского двора. Он по- прежнему не мог смириться с узурпацией власти «тремя семействами» и, как и сорок лет назад, не собирался делать вид, что в его родном царстве процветает древнее благочестие. Он открыто протестовал против исполнения на домашних обрядах «трех семейств» гимна, соответствовавшего царскому чину.
С присущей старикам ворчливостью он заявлял, что «не в силах смотреть», как на церемонии жертвоприношения в царском храме предков подносили жертвенное вино – ведь в эту минуту живые как бы воочию предстояли перед усопшими родителями и должны были отвечать перед ними за все свои прегрешения. Подносить жертвы отцам государства, делая вид, что потомки свято хранят их заветы, было для Конфуция нестерпимым лицемерием. Наконец, Учитель Кун безуспешно пытался через Жань Цю воспрепятствовать планам Цзи Канцзы принести жертвы Небу на горе Тай-шань, что всегда считалось привилегией царей.
По-видимому, спустя некоторое время Конфуций окончательно оставил службу, но продолжал поддерживать связь с двором и пользоваться знаками внимания государя. По его собственным словам, Ай- гун и его приближенные по-прежнему «извещали его о важных делах». Без сомнения, авторитет Учителя Куна был столь велик, что, даже перестав быть чиновником, он мог быть наставником первых лиц государства.
Об отношении Конфуция к политике красноречиво свидетельствует эпизод из его жизни – кажется, последний имеющий точную дату. Летом четырнадцатого года правления Ай-гуна – в 481 году до н. э. – в царстве Ци всесильный вельможа Чэн Тяньцзы совершил государственный переворот и убил малолетнего государя. Когда Конфуций узнал об этих событиях, он день постился, совершил ритуальное омовение и, облачившись в парадное платье, пришел на аудиенцию к Ай-гуну с требованием послать в цискую столицу войска, чтобы покарать цареубийцу. «Обратитесь к предводителям трех семейств», – ответил Ай-гун, не смевший ничего решать без ведома могущественных министров.
– Как бывший советник, я не мог не прийти с докладом к верховному владыке. Теперь же мне сказано: «Обратитесь к вождям трех семейств», – не удержался от упрека правителю раздосадованный Учитель, но царскую волю исполнил. А когда командующие войсками тоже ответили отказом, он вновь заметил: «Как бывший советник, я не мог не обратиться к вам. Теперь же я удаляюсь к себе…»
Запись этого разговора содержится в «Беседах и суждениях», и сомневаться в ее достоверности нет оснований. Конфуций до конца остается верен своему понятию долга, даже живя в почетной «праздности». При всех внутренних переменах в его миросозерцании Конфуций ни на йоту не отступал от своих критериев благочестия и добродетели в делах государства. Кесарю – кесарево. Он по-прежнему не отделял формальности от существа дела, хотя как человек, искушенный в политике, скорее всего не питал иллюзий насчет готовности Ай-гуна внимать его советам. Но и молчать он считал себя не вправе. Снова и, кажется, в последний раз он показал, как должен вести себя честный советник государя. Он мог утешить себя тем, что исполнил свой верноподданнический долг. Его отчуждение от властей предержащих позволяло ему, как ни странно, остаться в некотором смысле в выигрыше: оно ограждало его от пошлости дворцового быта и дарило почти недоступное политикам право до конца быть честным в своих поступках. Чем меньше слушали его при дворе, тем тверже мог он следовать своим собственным заповедям:
Так Учителю Куну удалось то, что нечасто удается политическому деятелю: соединить светскую церемонность с искренностью государственного мужа, хотя бы и ценой отказа от политической карьеры. Ну а Ай-гун со своей стороны счел за благо не посягать на авторитет знаменитого учителя, покуда тот сам не требовал власти. Одним словом, Конфуцию вольно или невольно пришлось отказаться от практического управления ради своего престижа высоконравственного мужа.
Похожие отношения сложились у Конфуция и с первым советником правителя Цзи Канцзы – самым богатым и могущественным человеком в царстве. У Конфуция было более чем достаточно поводов не верить
