Значит, мы живем там. Хотя прошло добрых 80 лет. Потому что тот период, о котором я вам говорю, условно можно обозначить так: 1895–1918. То есть, время перед войной и захватывая войну. Кстати, в год начала войны был написан (издан он позже) и «Метафизический дневник» Габриэля Марселя. Это первый экзистенциалист. Или заскочу в другую область — Марсель Пруст. Новый роман. Его роман «В поисках утраченного времени», первый том которого увидел свет в 1913 г., читать трудно. Опять повторяю: он не плох и не хорош в рамках нашего рассуждения. Я, например, его люблю, считаю лучшим романом XX века, но это — не философское высказывание. А мы философией занимаемся и обнаруживаем, в том числе и на этом примере, что историческое время иначе построено, и инаковость его построения представляет интерес в том смысле, что указывает на факт нашей жизни в какой-то точке, что наши 80 лет сжались в какую-то точку, и эта точка — рубежная точка предвоенных и военных лет 1914– 1918 гг. Мы все еще живем там. То есть, мы сегодня пытаемся решить то, что пытались решить тогда. Осваиваемся с тем, что изобрели или пытались изобрести тогда, на рубеже веков, когда начался какой-то очень существенный перелом культур, очертания которого, хотя в это и трудно поверить, все еще неясны нам, потому что он имеет, очевидно, более крупный масштаб, чем масштаб нашего опыта, мерки нашего понимания. Он подобен как бы крупному доисторическому животному, у которого мы видим лишь хвост или голову, а остальная часть туловища теряется где-то в тумане, причем, в тумане будущего. Поэтому мы все еще с трудом понимаем, что с нами происходит. Но удовлетворимся пока тем, что мы уже знаем. А именно, что происходящее с нами сегодня уходит корнями к началу века и что одним из симптомов этого явилась первая мировая война, загадавшая загадку всему нашему предшествующему гуманистическому миропониманию, всей традиционной цивилизации. Она загадала загадку тем, что в эту цивилизацию не укладывалась, не предусматривалась всей ее духовной устремленностью.
А теперь, хотя бы приблизительно, попытаемся ее разгадать, всматриваясь в узоры той паутины, которая была соткана этой цивилизацией.
Действительно, — что выступило основным фактором, повлиявшим больше всего на современную философию, на сдвиги в ее понятийном багаже, а следовательно, в конечном счете и на наш язык, на нашу способность ориентации в мире и понимания мира? Я думаю, этот фактор следующий. Все это время, начиная с конца XIX века, характеризуется, — и чем дальше, тем больше, — развитием феномена, совершенно нового и особого, а именно, феномена идеологических государств, идеологических структур, или, можно сказать иначе, массовых обществ. Не случайно одна из книг, наиболее характерных для всей современной философии, прямо указывающей на этот феномен, написанная испанским философом Ортегой-и-Гассетом, так и называется «Восстание масс».
Черты этого явления просматриваются сегодня всюду. Однако впервые они стали проступать все в те же годы начала века. И одним из первых, еще до Ортеги, почувствовал их Поль Валери, французский поэт и эссеист. У него есть поразительная статья под названием «Немецкое завоевание», относящаяся чуть ли не к концу XIX в., которая поразительна именно тем, что своим содержанием она как бы породила иллюстраций к самой себе. Я хочу рассказать этот своего рода исторический анекдот, исторический случай, произошедший с Валери в 1940 году, который показывает насколько точен был французский поэт в своем описании почувствованного им когда-то явления. В своей статье Валери подметил нечто, что в немецкой культуре раньше не наблюдалось, нечто качественно новое, а именно, нарождавшуюся экономическую политику послебисмарковской Германии, которую на современном языке можно было бы назвать тотальной. То есть, какой-то совершенно особый метод ведения дел, предусматривающий полный захват всего. Это он и назвал систематическим или «немецким завоеванием». Я прошу вас держать в голове этот термин — тотальность, систематичность действия.
Так вот, в 1940 году, когда частично реализовалось то, о чем писал Валери, причем, он не имел в виду завоевание, которое произошло в действительности, когда немцы заняли Париж, заняли Францию. Но заняв Париж, они стали осуществлять цензуру печати, а точнее, используя более цивилизованные методы, контролировать выдачу бумаги. И вот Валери в этих условиях решает издать свою книгу под названием «Дурные мысли». А для этого издательский представитель должен был обратиться к немецкому чиновнику. И тут происходит следующее. Как чиновник реагирует? Его реакция очень характерна. Он говорит, во-первых: «М-да, „Дурные мысли“. Но зачем господину Валери иметь дурные мысли разве нет хороших?..» Потом чиновник задумывается, что-то вспоминает и вдруг произносит: «Простите, простите. А не тот ли это господин Валери, который написал антинемецкую статью?..» Тогда, в 90-е годы прошлого века было другое время, другое государство, после этого многое переменилось, а тотальный чиновник помнил все, что происходило, в том числе и статью Валери, написанную о кайзеровской Германии. Не против той Германии, которую он представлял. Но он был систематичен, он считал, что нужно помнить все, чтобы ничего не пропустить.
Беседа 2
Введение (продолжение)
Итак, в XX веке мы имеем дело с появлением идеологий, идеологических государств или массовых социальных движений. Это обстоятельство радикально изменило ситуацию. Какую? Что я имею в виду под ситуацией понимаемой в терминах философии? Что значит уметь соотносить (а это представляет самую большую трудность, с которой мы сегодня сталкиваемся) философские термины и понятия с их реальным социальным и экзистенциальным смыслом? Тем более, что философия — это язык, имеющий свои имманентные законы развития. Говоря о ситуации, я имею в виду ситуацию, в которой оказался разум. То есть, речь идет о ситуации разума. Причем, не о ситуации разума вообще, а разума, который дан каждому человеку; посредством которого человек ориентируется в своей жизни: принимает решения, занимает какие-то позиции, что-то анализирует. Это разум, который нам дан традицией. Тем, что существует де-факто, в виде привычного, уже принятого, как, скажем, в английском языке есть то, что англичане называют унаследованным произношением. Оно не лучше и не хуже другого, оно просто есть и на его основе составляются словари. Например, известные оксфордские словари. Так вот, нечто подобное можно сказать и о разуме. Повторяю, существует унаследованный способ работы нашего сознания или нашей рациональной способности. То есть, способности и возможности человека в хаотическом мире природных явлений, социальных событий, моральных поступков устанавливать какую-то рациональность, какой-то порядок, соизмеримый с упорядоченностью его души, нравственности и рассуждения. Наподобие с унаследованной упорядоченностью языка и произношения. Таким путем мы ищем обычно соразмерности порядка своей индивидуальной души с миром вокруг нас, или, как говорили древние греки, с космосом, с душой мира, или, например, с социальным устройством, с полисом.
Значит, есть социальное устройство, социальное целое, которое больше отдельного человека, есть космос, который также заведомо больше человека, и есть какой-то разум — больше человека. И вот, все эти три вещи должны быть как-то соотнесены каждым из нас с собой, должны быть соразмерны нам. И я хочу сказать, давая еще одно определение философии, что философия и является техникой установления такой соразмерности. Или, другими словами, философия — это техника, способ делания мира приемлемым, обитаемым для человека. Ведь миры бывают или могут быть обитаемыми, а могут быть и необитаемыми, т. е. такими, в которых человеку трудно или вообще невозможно жить. По многим признакам мир XX века оказался в представлении людей именно таким миром, в котором трудно жить, не проделав какой-то работы по переосмыслению, укладыванию его в доступные человеку формы жизни и понимания. А для такого укладывания нужны какие-то средства, инструменты. Как, например, философия.
Следовательно, мы могли бы тогда обратиться к уже существующей, унаследованной философии? Но проблема, как я уже отмечал, и состоит как раз в том, что с помощью этой унаследованной, традиционной, классической философии человек не всегда способен добиться желаемой соразмерности. Она не дает ему средств, чтобы представить, сделать наш мир обитаемым. В этом вся проблема. И, собственно, поэтому появилась современная эпоха в философии. Таким образом, грубо, я бы так охарактеризовал современную европейскую философию. Это попытка в новой ситуации разума предоставить человеку средства, позволяющие ему, как мыслящему существу, жить в мире; такие средства,
