резинке и мельхиоровом держателе, — гляну на Баскервили вблизи, если она еще будет там».
Но перед тем как спуститься, он открыл холодильник, зачем-то вытащил из куриного бульона пару скользких куриных крылышек, на которые налипли жир и зелень.
Участковый, не спеша, спускался во двор. Ему очень хотелось, чтобы собаки к тому моменту, как он спустится, уже не было, чтобы ее вообще не было, а лучше, чтобы она была, но с этим самым своим портным. Чтобы он, майор Гюль-Бала, жил на своей старой квартире и чтобы на его руке были старые часы.
XI
Он думал, она сейчас убежит от него, но она и не думала убегать, чувствовала, наверное, что против нее ничего не замышляют.
Он осторожно погладил ее по шишковатому черепу, по спине. И по тому, как собака бездумно сузила глаза, словно раскачиваясь на каком-то своем, ею выстраданном собачьем облаке, он понял, как она сильно устала.
У нее был подран бок, и на шее, под металлическим ошейником, на светлой пежине заживали следы недавней собачьей схватки.
Он присел на корточки, чтобы заглянуть ей в глаза, но собака отвернула узкую точеную морду. Тогда он поднялся и попробовал взять ее за ошейник. Он не сомневался, точно знал, что она пойдет с ним, куда он захочет.
Джуля чуть-чуть прихватила его за руку, доверительно и в то же время высокомерно.
— Пошли, Достояние Республики, пошли к нам, Canis familiaris, — сказал он, все-таки оставляя уже не очень домашней собаке время для выбора, которого у нее, к слову сказать, не было.
— А ну двигай ко мне, — приказал Джуле неожиданно возникший из темноты майор, — что, так и будешь бродяжничать?
Джуля, вытянув мускулистую шею, сделала несколько подготовительных движений обрубком хвоста.
Гюль-Бале не понравилось, что какой-то мальчишка опередил его. Чутьем участкового милиционера Ахмедов догадался, что перед ним стоит тот самый Республиканец.
— Знаете, вообще-то это я хотел ее забрать.
— Какое совпадение… Или ты считаешь, что я должен был опередить тебя? — все это майор выпилил на чистом русском, без акцента, колодезным ментовским голосом.
Во дворе стояла такая тишина, что еще немного и можно было бы услышать, как гудит, вьется у стекла Семкиного прожектора мошкариный рой, как где-то далеко на бульваре шлепаются о сваи волны старика Каспия, тяжелые от мазута.
Все боялись, что Республиканец скажет «да». Но республиканец, стоя на границе прожекторного круга и приглушенного света, тихо лившегося из открытых окон, сказал:
— Доберман-пинчер — сравнительно новая порода. Ее вывели в одна тысяча восемьсот, — запнулся, — шестидесятом году в результате скрещивания дога, немецкой овчарки, ротвейлера и пинчера, вероятно, с добавлением также крови босеренов и английских грейхаундов.
Гюль-Балу слова Республиканца не тронули, но ввели в некоторое заблуждение. Сморщив лоб и нахмурив брови, он напряженно думал о том, что босеренов и английских грейхаундов, от которых якобы произошла Тумасова Джуля, было бы совсем неплохо загнать в электрическое молоко прожекторного круга, впрочем, как и половину этого двора, всегда отличавшегося каким-то странным, не подходящим ни под одну уголовную статью своеобразием. Надо же было додуматься освещать двор корабельным прожектором… И кому это первому в голову пришло? Майор втянул ноздрями воздух…
Это продвижение ночного состава воздуха в поместительные борцовские легкие милиционера, с последующим как бы дегустационным опрокидыванием головы назад, его долгое удерживание и, наконец, внезапный сильный выдох были слышны вплоть до четвертого этажа. Так же хорошо, как слышно, было видно, что воздух, которым дышит весь двор, который считают идеальным, и потому не замечает, не очень-то понравился милиционеру, видимо, он, Гюль-Бала, все-таки предпочитал иной воздушный коктейль.
— Не мент какой-то, а прямо гладиатор на арене, — не удержалась, вскипела Нигяр-Ханум. И всем было понятно, что она это сделала не только для того, чтобы прервать тишину в пользу родного воздуха Второй параллельной, но и для того, чтобы сказать себе самой, что с участковым все давно покончено.
— Ну вот, — Мехти вытащил из-за уха сигарету и подождал, пока его младший брат услужливо чиркнет зажигалкой, — а я-то думал, он заставит нас из моря воду пить вместе с осетрами.
— Если слишком не залупаться, с ним жить можно, — выдал заключение брат старосты двора.
— Возьмите, — вымолвил тихо Республиканец, — она же из вашей квартиры. И потом, все равно я завтра уезжаю, вернее, сегодня, да и милиционеру с собакой лучше, чем без нее. — Мальчик двумя пальцами взял Джулю за стальной ошейник, потянул, передал Гюль-Бале.
— Почему ты Республиканец?
— Я не знаю. — И соединил что-то разомкнутое, что оставалось невидимым даже в свете прожектора. — Это, наверное, из-за слона…
— Слоны, собаки… У вас тут прямо зоопарк. Обращайся, если вдруг буду нужен. — Гюль-Бала задумался, снял со своей руки щегольские часы с проклюнувшимся новым днем, чем-то похожим на старый, а чем-то уже нет. — Возьми, возьми…
— Зачем? — не собираясь присваивать себе чужое время, удивился мальчик.
Майор хотел сказать ему — «Ай язых, мало говори да, бери, раз дают», но что-то останавливало его от привычной резкости: какой-то не такой он был, не как все, этот их Республиканец, даже не знаешь, как с ним быть, как ответить ему.
— Это тебе от меня.
Милицейские часы с хрустальным стеклом, фарфоровым циферблатом и литым браслетом холодно и тяжело легли в руку заезжего отрока, легли, как ложится любая случайно обретенная дорогая вещь, от которой одна нажива — безостановочный вихрь судьбы.
— Сколько время? — неожиданно выстрелил Гюль-Бала.
Растерянность Республиканца Гюль-Бала объяснил себе тем, что задал ему вопрос, на который не так-то просто ответить в тринадцатилетнем возрасте. Но еще ему показалось, что и на него самого тоже легла часть этой задачи, для решения которой потребуется немало времени и сил.
— Половина от чего-то там, — нашелся Республиканец.
— Хорошо, что ты не помешал собаке выбрать хозяина. — Гюль-Бала нежно погладил бархатное доберманово ухо.
И словно с другого берега донеслись до собаки уличный шум, суета и грохот. С грустью, написанной на ее морде, она вспомнила, как подъехала кооперативная хлебовозка, как выпрыгнули из ее кабины водитель машины и молоденький милиционер, сержант с тоненькими усиками. Они помогли взобраться в короб грузовичка старухе, матери портного, его жене… А потом хозяин взял ее на руки и закинул в темноту, которая вытекала из крошечного оконца всю дорогу и никак не могла вытечь. В коробе старуха тихо плакала, а хозяин успокаивал ее, говорил, что швейная машинка, которую они взяли с собой, прокормит их в любом месте, самое главное — добраться «без приключений» до Морвокзала. Старуха боялась, что их могут остановить по дороге и потому на всякий случай крепко сжимала утюг… Но хозяин отвечал, что один из этих двух — зять Гюль-Балы, потому они обязательно проскочат. А она отвечала: «Ты болен, мой мальчик, тебя лечить надо, разве ты не знаешь, что Народный Фронт повсюду». Собака думала, что он, ее хозяин, обычный человек, правда, совсем не мальчик, и от чего его надо лечить, она не знала. И от того у собаки на виске встала дыбом шерсть, а потом ее стошнило, но никто этого не заметил. На Морвокзале толпы народа жали их к парому. Было не пробиться. Хозяин все кричал: «Машинку швейную не забудьте! Помогите донести». Один раз молоденький милиционер, зять того самого участкового, которого все так ждали и не дождались, стрелял в воздух из старого револьвера, кричал разъяренной толпе, что голову прострелит
