о непостижимом. И глаза деток, выглядывающих из углов, были полны решимости и ранней непонятной мудрости…
«С Переходного переулка уеду, — думала Люда — И найду Бога, Который во мне и Который есть мое истинное Я. Живет в Москве Учитель, он поможет. Но главный Учитель во мне самой. И Он раскроется, я знаю. И войду в жизнь высшую и вечную. И забуду о себе как о человеке и мир забуду. И рухнет преграда между мной и Богом и будем мы Одно. Так говорит великая Веданта: «Я есть То». Все забуду, и ум человеческий исчезнет во мне, только одну Россию не забуду… Но почему одну Россию не забуду?! — вдруг спросила она себя, похолодев, глядя в окно на бесконечные синие дали, леса, и почти невидимую ауру. — Не знаю почему. Что за Россией кроется?! Но чувствую: «это» не забуду даже Там, в Вечности. Или… неужели придется выбирать?!!… Нет, нет, нет!!! Все должно исчезнуть во мне, кроме Бога, но не Россия. Только не Россия…
А между тем в Переходном переулке и около него творилось черт знает что. Неожиданно загорелось то самое кладбище около дома номер восемь, над которым шефствовала сама Анастасия Петровна. Пожар охватил кусты, деревья, могилы и взвивался вверх к небесам. Сторож Пантелеич даже уверял, что видел гробы какой-то силой вышвырнутые из-под земли и объятые адским синим пламенем. Словно не только то был пожар, но одновременно какое-то непонятное уму землетрясение.
— Пожаром их всех, пожаром! Нету смерти, нету и все! — кричал один потрепанный, дикий человек, прогуливаясь перед воротами кладбища.
Саму же Настеньку нигде не могли разыскать, как ни старался ее ночной приятель сторож Пантелеич. Пожар с горем пополам стали тушить государственные машины. Но на тушение огонь этот был плох. С хрустом, как все равно кости грешников трещали деревья. Огонь еле-еле поддавался…
А под вечер обыватели увидели, наконец, Настеньку: с удальством во взгляде (взгляд этот, правда, обыватели не различили), верхом на местной ведьме (а та — на помеле) летала Настенька над своим хозяйством — кладбищем.
Выла ведьма под ней нечеловеческим голосом, космы ее разметались по воздуху — но сделать ничего не могла.
А к утру уже, к раннему, видели ведьму эту с Анастасьей Петровной на спине летящей над зданием Института фундаментальных исследований. Парила потом Настенька над этим институтом, но глаза были устремлены на далекое кладбище, откуда еще виден был дымок угасающего пожара и в дыму, видимо, поднимались из гробов души трупов. Ибо сами души человеческие, в их сути, уже были далеко-далеко и ничего их не могло тронуть — разве что Настенька чуть-чуть прикасалась к ним в свое время, когда сидела на своем бугре.
Кто-то даже видел шляпу, стремительно вылетевшую из раскрытой могилы.
— Ежели покойники барахлом будут швыряться, то какой же порядок тогда в миру будет — упорствовал, разводя руками, пьяный инвалид Терентий.
Ветер уже вовсю гулял по этому району…
… Однако вскоре после таких событий обыватели с Переходного переулка вдруг со всем смирились. Если б даже наступил конец всякой власти вообще или самого мира тем более — ничуть не удивились бы они, утихомиренные.
Даже ведьма та местная, на которой летала Настенька Петровна, и та появилась потом на людях пристыженная. И с недоумения обернулась — что делала и раньше — в кошку — но на этот раз без возвращения. Соседки жалостливые не раз кормили эту кошечку молочком, приговаривая: «кажная тварь исть хочет, кажная, тем более обороченная». И кошка, тоже усмиренная, помахивала хвостом в знак согласия.
А потерявшие всякое интуитивное расположение людей супруги Вольские совсем растерялись. Софья Борисовна, та просто померла — быстро и неожиданно для самой себя, когда отдыхала после соития в пышном вольтеровском кресле. Володя прибежал (а почему прибежал — сам не имел понятия), смотрит: огромный женский труп глядит на него выпученными стальными глазами. Он потряс — ни звука. Хотел поцеловать — да отпрыгнул.
Похоронили старуху почти скрыто — на погоревшем кладбище. Спустили в чью-то опустевшую могилу…
Володя после этого совсем спился — до не различения женского пола от мужского. Зоя Вольская — тайная убийца Ирочки — от него сбежала, укрылась у сестры и не знала что ей делать: то ли спиться, то ли покаяться, то ли спиться и покаяться одновременно.
Люди сторонились их, чувствуя нехорошее…
Зато Эдик-мясник, расчленивший труп Ирочки, быстро почему-то пошел в гору. Карьеру серьезную осуществил (в теневой экономике). Верно, долго-долго ее подготавливал… Говорил он теперь почти лишь по-английски, купил шляпу и дорогой автомобиль иностранной марки. Только по ночам слышался иногда случайным прохожим его хохот (жил он на первом этаже при открытой форточке) — но не зловещий хохот, а здоровый, рациональный.
Люда сменялась долвольно быстро — и тут же уехала в Боровск, к Гале. Без Галиного же пения — невероятных, лесных песен почти доисторических времен — чего-то стало совсем не хватать в доме номер восемь по Переходному переулку. Сверкал только иногда где-то в темноте глаз Анастасьи Петровны — но саму старушку, никто не видел, словно она ушла на тот свет, а глаз свой оставила на этом. И пугались поэтому обыватели ее взгляда — «не наш, не наш взгляд то» шептались они потом по углам.
Лишь у «обороченной» дворовой кошки (бывшей ведьмы) — шерсть вставала дыбом при виде сверкающего глаза Анастасьи Петровны…
Кладбище стали уныло отстраивать. Навезли цементу, кирпичей, плит — показались и деловые рабочие. Кто-то уже видел на бугорке тень Настеньки. И опять кувыркались в траве, ловя свое бытие, мудрые обитатели дома номер восемь.
Но страннее всего произошло с Мефодием. Обыватели даже решили, что он совсем сошел с ума, потому что вдруг позабыл про тени.
— Теней нету, теней! — кричал он истошным голосом, кувыркаясь на своей лужайке. — Тени другие стали! Не могу-у-у-у!
И его вой «у-у-у» раздавался во всех уголках дома.
— Весь мир невидимый переменился, Терентий! — покраснев от напряжения орал он лежащему на земле инвалиду. — Встань, наконец! Что же будет, что же будет!? У-у-у-у! У-у-у-у!
Но вой его оставался одиноким.
