Здесь же находилась какая-то незнакомая мне женщина, лет 22–24, блондинка, среднего роста и питания. Я помню общий ее облик и могу указать основные некоторые ее черты лица: нос у нее был прямой и тонкий, рот небольшой, губы тонкие, волосы были заплетены и лежали сзади, образуя так называемую греческую прическу, глаз ее я не помню. Во что она была одета, я положительно не помню.
Когда я вошел в эту полукруглую комнату, кто-то из вошедших со мной большевиков сказал мне: «Потрудитесь оказать помощь». Я стал осматривать лежащую на кушетке женщину. Я помню, что под одним глазом, кажется под левым, у нее был большой кровоподтек, шедший от угла глаза по скуловой кости. Соответственно ему угол левой губы был рассечен. Это повреждение носило поверхностный характер.
Общее же впечатление было то, что больную, видимо, побили, ударили кулаком по скуловой кости и поставили ей под глазом синяк, разорвав в то же время угол рта.
Исследовав замеченные мною повреждения, я стал осматривать ее грудь. На груди знаков насилия у нее не было. В это время больная, как заметно было, была в бессознательном состоянии. Она сильно дрожала. В тот момент, когда я начал производить освидетельствование больной, все бывшие в комнате мужчины удалились, осталась одна женщина, о которой я говорил. Спустя некоторое время после того, как я приступил к освидетельствованию, больная очнулась и посмотрела на меня. Я спросил ее: «Кто вы такая?».
Она дрожащим голосом, но совершенно внятно, ответила мне буквально следующее: «Я дочь императора Анастасия». Я хотел вести освидетельствование дальше и сделал попытку приподнять ее рубашку. Но, женщина, все время находившаяся тут вблизи меня, крикнула: «Товарищи!» Тут же вошло в комнату несколько человек, и мне было сказано: «Доктор, это вашему освидетельствованию не подлежит».
Я принужден был прекратить дальнейшее освидетельствование. Тогда я вошел в соседнюю квадратную комнату и спросил бумаги, чтобы написать рецепт. Мне дали бланки доктора Иванова, на которых я выписал для больной йод, свинцовую примочку, бромистые соли с валерьянкой и перевязочные материалы. Шленов сделал на обороте рецептов надписи и был кто-то послан за лекарством.
Я вошел в свою квартиру, причем было сказано кем-то из большевиков: «Сейчас за Вами пришлем». Действительно, не успел я дома выпить чашку чая, как за мной кто-то опять пришел из чрезвычайки. Я снова отправился к больной. Лекарства и перевязочные материалы были уже принесены.
Я обмыл поврежденные у больной места, смазал угол рта йодом, положил свинцовую примочку и дал микстуру. После этого я остался у постели больной, чтобы самому дать ей еще микстуры. Я помню, что приблизительно я пробыл тогда около нее с час и дал ей микстуры ложки четыре. Вы меня спрашиваете, почему я это делал.
Я это делал как врач, по моральным побуждениям. Заведуя при большевиках тюрьмой и арестантскими отделениями, я видел, как они обращаются с больными: лежит больной арестант, а придешь, его уже нет. Желая получить полную уверенность, что назначенные ее лекарств ей будут даны, я оставался около нее приблизительно, как я говорю, с час. Больная была в полубессознательном состоянии. Она то открывала глаза, то закрывала.
Женщина, находящаяся при больной и, очевидно, являвшаяся «шпиком», все время была безотлучная при больной. Поэтому я разговаривать с Анастасией Николаевной не мог. Уходя, я сказал «шпику», чтобы Анастасии Николаевне продолжали давать микстуру через каждый час.
Приблизительно между 9 и 10 часами вечера я, по своей собственной инициативе, опять пришел к Анастасии Николаевне. В квадратной комнате были опять большевики, но их было уже меньше.
Я прямо заявил, что иду навестить больную, и прошел беспрепятственно. В комнате с Анастасией Николаевной была все та же женщина-шпик; я спросил ее: «Хорошо ли чувствует себя больная?».
От этих, очевидно, моих слов Анастасия Николаевна очнулась. Она открыла глаза и посмотрела на меня благодарным взглядом. Я чувствовал, что она глазами своими, молча, выражает мне благодарность. Я ей сказал: «Ну, пока пейте. Будет лучше». Анастасия Николаевна в ответ на эти мои слова протянула руку и сказала: «Я Вам очень, очень, милый доктор, благодарна».
Утром я снова направился к Анастасии Николаевне. В квадратной комнате был Шленов и еще какие- то большевики. Кто-то мне сказал из них: «Больше в Вашей помощи больная не нуждается».
Так больше и не видал Анастасии Николаевны.
Я так могу обрисовать ее наружность, т. е. той именно девушки, которая мне тогда назвалась Анастасией Николаевной. Эта девушка была роста выше среднего, прекрасно упитана, лет 18–19 на вид: по крайней мере, я бы ей вполне дал эти годы. Она была шатенка. Нос у нее был совершенно правильный, прямой и имел маленькую горбинку. Глаза у нее были темные, продолговатые.
Формы бровей я не помню. Лоб большой не плоский, слегка овальный. Рта не могу описать: он у нее все время подергивался. Губы не толстые и не тонкие. Подбородок круглый. На уши не обратил внимания. Шея круглая и короткая. Волосы были стрижены и не доходили до плеч. Была ли у нее спереди какая прическа волос, не помню, помню только, что волосы у нее были стрижены. Она производила прекрасное впечатление своим лицом, лицо прелестное, и сложена она была прекрасно. Я хочу сказать, что она не имела не только никаких патологических с нашей медицинской точки зрения, недостатков, но и вообще прекрасно была сложена в смысле гармонии ее линий. Полнота ее нисколько не была чрезмерной в соответствии, например, с ее ростом. Она была замечательно гармонично сложена. Грудные ее железы были хорошо, но не чрезмерно развиты, и груди ее были в полной гармонии с ее наружностью.
Она была в прекрасной из тонкого полотна рубахе. Прошивок и кружев на рубахе нигде не было. Ворот рубахи был довольно низко срезан, так что часть грудей была видна из-под рубашки.
Поверх рубашки она была покрыта только одной простыней. Простыня была также из тонкого полотна. Меток ни на рубахе, ни на простыне я никаких не видел. Когда Анастасия Николаевна подала мне руку, я ее руку разглядел: рука была средняя, упитанная, красивая. Все части руки были округленные, пальцы были красивые, средней величины, ногти — подстриженные, совершенно чистые. Был ли маникюр не заметил.
Когда я уходил домой, прописав Анастасии Николаевне лекарства, меня кто-то из большевиков спросил: «Что у нее по-вашему? Что вы у нее находите?» Я сказал: «Душевнобольная. Просто помешалась на мании величия. Отправьте ее в психиатрическую лечебницу».
Мне на это никто ничего не ответил. Только Шленов на меня так взглянул, что передать его взгляд довольно мудрено, знаете. Так я говорил тогда большевикам, конечно, нарочно: из психиатрической лечебницы она легко могла бы спастись. Сомнения же в том, что это и была именно дочь государя императора Анастасия Николаевна, у меня не было и сейчас нет.
Какая же цель, знаете, человеку ускорять свою кончину, называя себя этим именем, когда кто к ним попадет?
Я тогда основывался на словах больной, на ее мне заявлении. Лично же я никогда при жизни Анастасии Николаевны не видел: не приходилось мне ее видеть.
Вообще из Августейшей семьи я видел в 1913 году государя императора, государыню императрицу и Алексея Николаевича. Из дочерей я тогда видел Татьяну Николаевну и Ольгу Николаевну. Анастасия же Николаевна, имела, по-моему сходство с Елизаветой Федоровной, которую мне приходилось видеть в Москве (в 1913 году я видел Августейшую семью в Москве).
О том, что мне пришлось оказывать помощь Анастасии Николаевне, я никому положительно тогда не сказал, кроме жены своей. Ей я сказал и запретил при этом говорить, кому бы то ни было.
Я действительно говорил ей, и в то же самое время запретил ей говорить с кем-либо об этом. Пермь была освобождена от большевиков 24 декабря.
В конце своих показаний доктор добавил:
«Я прошу Вас исправить показание только в одном отношении: Анастасия Николаевна сказала мне не так, как записано у Вас: «Я дочь императора Анастасия», а вот как: «Я дочь государя Анастасия».
Пермские власти посчитали свидетельство доктора Уткина настолько важным, что послали его в Екатеринбург, где буквально заставили Соколова передопросить его. Соколов получил показания доктора —
