непредвиденными обстоятельствами— кознями одних, бездарностью других [1008].
Находились люди, полагавшие, что нельзя останавливаться на полумерах и ограничиваться кулуарной критикой. Летом 1808 года были арестованы генералы Мале, Гюне, Дютерт и несколько офицеров; им инкриминировалась подготовка антиправительственного заговора в целях восстановления Республики. По- видимому, к заговору были причастны Серван, Ланжгоине и, вероятно, Буонарроти; Наполеон дал директиву Фуше не предавать дело огласке[1009]. Он не хотел никому давать повода ставить под сомнение его популярность в империи. То ли Фуше, воспользовавшись этими директивами, не захотел выяснить дело до конца, то ли заговор еще полностью не созрел, но дело было приглушено, хотя и внушало Наполеону немалые опасения: он подозревал причастность к нему Бенжамена Констана, Гара и, возможно, Лафайета[1010] и был уверен, что в деле участвуют «анархисты». Мале был объявлен сумасшедшим, но деле не было выяснено до конца. В письме к Камбасересу 29 июня Наполеон писал: «Невозможно быть более недовольным, чем я, поведением министра полиции»[1011]. Он требовал, чтобы за Фуше следили. Образ действий герцога Отрантского вызывал худшие опасения. «Что это — сумасшествие или насмешка со стороны этого министра? — спрашивал он Камбасереса две недели спустя. — Объясните мне роль Фуше во всех делах. Он сошел с ума? К чему он стремится?»[1012]. И все-таки, несмотря на крайнее раздражение и обоснованные подозрения против Фуше, Наполеон оставил его на прежнем посту.
Наполеон Бонапарт видел грозные симптомы общественного недовольства, проявлявшиеся то в том, то в этом. Фронда Декре, брюзжание Жозефа, прямо высказанные возражения Коленкура, тайные козни Фуше, республиканский заговор — разве все это не были звенья одной цепи? Император не хотел в том признаться даже наедине с собой. Ему все еще казалось, что народ боготворит его, что могущество его беспредельно, что ему стоит только сдвинуть брови, и все враги будут мгновенно повержены. Удивительным образом именно в этот поздний час империи, когда кризис режима с каждым днем становился очевиднее, у императора крепла уверенность в том, что ему все дозволено, что он может достичь всего, чего захочет, что все подчиняется его воле. Когда в Испании во время невероятно трудных переходов через обледенелые горные хребты, защищаемые храбрыми до отчаянности испанскими патриотами, один из офицеров в ответ на данный ему приказ непосильной операции воскликнул: «Это невозможно!», Наполеон возразил холодно и убежденно: «Этого слова для меня не существует; я его не знаю». С тех пор он не раз повторял этот понравившийся ему собственный афоризм; он его дополнял: «Не нужны ни «если», ни «но»; надо достичь успеха — и это все».
То было странное и всевозраставшее самоослепление. Он убеждал других и незаметно сам проникался верой в неодолимое могущество воли, в свое всесилие. Это было логическим завершением всего предшествующего жизненного пути: жестоких разочарований, потери веры, удивительной цепи почти фантасмагорических успехов и на этой почве духовного одичания. Пушкин с его поразительным даром афористических обобщений сумел свести весь этот сложный, многосторонний комплекс противоречий к двум изумляющим глубиной мысли строчкам:
Через десять дней после возвращения в Париж из Эрфурта, 29 октября, Наполеон покинул столицу; он сам стал во главе армии, двинувшейся в Испанию, чтобы смыть позор Байлена и Синтры.
Армия Наполеона, словно огненный смерч, прошла через Испанию, все сокрушая на своем пути. То были лучшие солдаты империи: ветераны Маренго, Аустерлица, Иены — императорская гвардия. Самые прославленные полководцы — Ланн, Ней, Сульт, Бессьер, Гувион Сен-Сир — шли под командой императора. Наполеон бросил против Испании все лучшее, что он имел, и уже одно это доказывало, какое огромное значение он придавал сокрушению противника, которого вчера еще презрительно называл «испанской чернью».
Такой армии ничто не могло противостоять: ни регулярные части, ни партизанские отряды. Они откатывались под ударами железных полков. Все же при переходе через горные хребты Сьерра-де- Гвадарама французская армия натолкнулась на яростное сопротивление испанцев. Сражение при Сомоснерра 30 ноября, в котором особенно отличились польские полки, было выиграно ценой огромного напряжения. Дорога на Мадрид была открыта. 4 декабря Наполеон вступил в столицу Испании. Некоторое время у него были колебания: восстанавливать ли Жозефа, показавшего полную неспособность и к тому же весьма сомнительного в смысле профранцузских и даже братских чувств, на испанском троне? Не лучше ли оставить заботы о лукавом, вероломном старшем брате? Но привитое с детских лет чувство клана взяло верх. Он приказал Жозефу оставаться подальше от карательной армии; он не должен пачкать своих рук кровавой расправой, он должен вернуться в Мадрид «хорошим», «добрым королем»[1014].
Едва лишь вступив в Мадрид, 4 декабря Наполеон за своей подписью опубликовал декреты, свидетельствовавшие о том, что он еще не все забыл из уроков социальной стратегии. Первым декретом объявлялись отмененными на всей территории Испании феодальные права. В равной мере объявлялись уничтоженными и все личные привилегии и права, связанные с феодальным законодательством. Вторым декретом отменялись и запрещались суды инквизиции. Все имущество, принадлежавшее инквизиции, подлежало секвестру и поступало в распоряжение государства. Другими декретами на одну треть сокращалось количество монастырей в стране и монастырское имущество (закрытых монастырей) поступало в собственность государства. Монастыри и религиозные конгрегации ставились под контроль государства. В стране уничтожались все таможенные барьеры и иные искусственные преграды, установленные между провинциями государства.
Мадридские декреты Наполеона 4 декабря 1808 года имели ярко выраженное антифеодальное содержание; их прогрессивный характер не вызывал ни малейших сомнений. Недостаток этих декретов был не в их характере — в способе, которым они навязывались испанскому народу. Мадридские декреты не сыграли и не могли сыграть той роли, на которую рассчитывал Наполеон. Испанский народ отверг их с порога: он их не принимал не потому, что они были плохи или могли быть лучше, а потому, что это были законы завоевателей. Испанцы хорошо ли, плохо ли, но сами хотели решать свои дела. Во французах они видели только завоевателей и не прислушивались ни к увещеваниям, ни к угрозам, они сплачивались во имя единой великой цели — защиты родины от чужеземцев, от французов.
Не задерживаясь в Мадриде, армия Наполеона двинулась на северо-запад. Император получил известие, что тридцатитысячная армия генерала Мура пытается ударить на Мадрид в обход французских войск. Наполеон пошел наперерез: ему не терпелось разгромить и сбросить в море англичан. Армия во главе с императором стремительным маршем шла вперед, отбрасывая все встававшее на ее пути. Но Наполеон не мог обманываться: Испания не была ни завоевана, ни побеждена. В двух километрах от дорог, по которым победно шла императорская армия, начиналась непобежденная Испания — Испания «гверильи». По всей стране шла не прекращавшаяся ни на час «малая» партизанская война. Но эта «малая война» была страшнее сражений в открытом поле.
Испанцы дрались с отвагой, ожесточением, готовностью идти на смерть. Оборона Сарагосы, в особенности вторая[1015] (декабрь 1808—февраль 1809 года), поразила весь мир мужеством и героизмом оборонявшихся. Чтобы сломить сопротивление испанских патриотов, в Сарагосу был направлен лучший из наполеоновских полководцев — маршал Ланн. Но даже когда город был взят штурмом, исход борьбы оставался неясен: драка шла за каждую улицу, каждый дом, каждый подвал, каждую дверь. Когда французы смогли наконец поднять трехцветное знамя над побежденным и разрушенным городом, им не над кем было устанавливать власть: в Сарагосе остались только мертвые. Ланн был потрясен победой, купленной такой ценой и, может быть, более страшной, чем поражение.
Не давая передышки своей армии, Наполеон гнал и гнал солдат навстречу английским дивизиям
