Известно свидетельство его старшего брата Жозефа, относящееся к 1786 году: «Он был страстным поклонником Жан-Жака и, что называется, обитателем идеального мира»[44] .
Это свидетельство должно быть принято с доверием. Оно полностью подтверждается литературным наследством Бонапарта предреволюционных лет.
Иные приверженцы «наполеоновских легенд», и среди них легенды о том, что Бонапарт чуть ли не с детских лет был прирожденным монархом — «монархом в потенции», и иные скептики, полагавшие, что Бонапарт всегда был только дельцом, стремившимся к власти, те и другие склонны всячески преуменьшать либо вовсе отрицать влияние Руссо на Бонапарта, как и всякую причастность будущего императора, даже в дни его молодости, к миру революционных идей.
Нет, данное свидетельство Жозефа Бонапарта было вполне правдивым. Младший Буонапарте шел вместе с передовыми людьми своего века под знаменем великих освободительных идей «партии философов» и был совершенно искренен в непримиримой вражде к старому, несправедливому, ущербному миру и в желании изменить этот мир к лучшему.
Солдат революции
14 июля 1789 года — падение Бастилии — стало великим днем не только в истории французского народа, но и в летописях освободительной борьбы человечества. Этот день возвестил начало новой исторической эпохи.
13—14 июля, как свидетельствовали участники тех исторических дней, все были настолько захвачены неудержимым потоком событий, повелительными требованиями стихийно развернувшегося народного восстания, что не оставалось времени обдумывать то, что творилось. 14 июля было прорвавшимся сразу и с яростной силой взрывом народного гнева, накапливавшегося в течение десятилетий[45]. Хлынувший на поверхность поток был столь стремителен, обладал такой неодолимой силой, что ничто ему не могло противостоять. Над Бастилией был поднят белый флаг капитуляции, и тысячи парижан по опущенным подъемным мостам, преодолевая рвы, по приставленным к стенам лестницам ворвались в крепость.
Лишь в следующие дни, глядя на поверженную твердыню абсолютизма, парижане с удивлением спрашивали себя: неужели это дело наших рук?
Наблюдатель, сторонний революционному миру, некий английский врач доктор Эдвард Ригби, волей случая оказавшийся очевидцем событий, в письме от 18 июля 1789 года писал так: «Я был свидетелем самой замечательной революции, которая, быть может, вообще когда-либо совершалась в человеческом обществе. Великий и мудрый народ вел борьбу за права и свободу человечества; мужество его, предусмотрительность и выдержка увенчались успехом, и событие, которое будет способствовать счастью и процветанию миллионов потомков, совершилось при весьма незначительном кровопролитии…»[46].
Все оказалось легче, чем можно было ожидать. Мгновенность достигнутой победы над абсолютизмом, разительность величайших перемен, совершившихся за несколько часов, потрясали. Есть ли силы, могущие противостоять народу, охваченному единым порывом? Отныне ничто уже не казалось невозможным. Португальский посол, наблюдавший развитие событий в Париже, писал, что, «если бы он сам не был очевидцем революции, он не рискнул бы о ней рассказывать, так как опасался бы, что правду примут за вымысел»[47].
Опьянение победой, свободой, завоеванной самоотверженной решимостью народа, волнующие чувства товарищества, братства, сплотившие воедино третье сословие, неожиданно открытое, полное сокровенного значения новое слово «нация» — все это кружило головы, наполняло гордостью сердца. То была заря, первые часы начинавшейся новой эпохи, время беспредельных надежд, время иллюзий.
***
Двадцатилетнему офицеру артиллерийского полка в Оксонне Наполеону ди Буонапарте не приходилось раздумывать над тем, принимать или не принимать революцию. Вопрос был давно решен: еще с юных лет, даже с мальчишеской поры он мечтал о времени великих преобразований. Спарта, Афины, Рим, о которых он грезил еще на школьной скамье Бриеннского военного училища, разве это не были облеченные в одежды прошлого мечты о будущем, о царстве свободы, справедливости, добродетели?
Пылкий последователь Жан-Жака Руссо и Рейналя, почитатель Мабли, республиканец в восемнадцать лет, противник деспотизма, лейтенант Буонапарте не мог не рукоплескать революции. С первых же дней он был вместе с народом, совершившим чудо 14 июля, он был за революцию и против ее врагов.
Об этом следует сказать сразу же и со всей определенностью, так как в исторической литературе в свое время предпринимались попытки дать иное толкование этого вопроса. Некоторые авторы сочли необходимым высказать сомнение в приверженности будущего императора французов в дни своей молодости к революции. Так, Жак Бенвиль, историк крайне правых политических воззрений, в книге о Наполеоне отмечал, что Бонапарт отнюдь не был взволнован известиями о взятии Бастилии и что к революции он относился как сторонний наблюдатель[48].
В отличие от Бенвиля Луи Мадлен, оставаясь на почве фактов, признавал, что Бонапарт присоединился к революции и был ее приверженцем. Но сочувственное отношение Бонапарта к революции он объяснял главным образом тем, что революция устранила преграды, созданные законом 1780 года для офицеров, не принадлежащих к высшему дворянству. Бонапарт, сумевший доказать в своей генеалогии лишь четыре поколения дворянской крови, должен был, естественно, приветствовать отмену всяких ограничений, препятствующих его военной карьере[49].
Сегодня представляется неуместным вступать в полемику с Бенвилем или Мадленом по существу. В данной связи важно лишь отметить, что по этому, казалось бы, бесспорному вопросу в исторической литературе существуют и иные мнения.
Как уже упоминалось, юный Бонапарт, будучи последователем Руссо и Рейналя, «другом равенства и свободы», как говорили в XVIII веке, в то же время оставался пылким корсиканским патриотом. Одно другому не противоречило, напротив, органически сливалось. Корсика была порабощена и угнетена, и Бонапарт с отроческих лет знал, что восстановление независимости его родины невозможно без освободительной борьбы.
Артюр Шюке в свое время писал, что в дни юности Бонапарт был «корсиканцем душой и сердцем, корсиканцем с головы до ног»[50]. Это суждение справедливо в том смысле, что судьба родного народа в то время главенствовала во всех его помыслах. Его корсиканский патриотизм был экзальтированным и преувеличенным. На жесткой койке Бриеннской школы в ночной тиши он грезил не о действительной Корсике, а о некой идеализированной воображением стране. Он наделял корсиканцев одними достоинствами: «отважностью, смелостью, мужеством, свободолюбием. Уже не отроком — в восемнадцать лет он заканчивал сочинение о Корсике дерзким, полным оптимистической уверенности утверждением: «Итак, корсиканцы смогли, следуя всем законам справедливости, сбросить иго генуэзцев, и они смогут также свергнуть иго французов»[51].
В юношескую пору Бонапарту было присуще своего рода чувство гордости принадлежностью к племени свободолюбивых корсиканцев. Сторонник идей Просвещения, он черпает в истории корсиканского народа новые подтверждения справедливости системы взглядов, которой он придерживается. Берегитесь! Помните об уроках Корсики, говорит он своим политическим противникам. Уже недалек час возмездия!
Когда же этот час наступил, когда совершилось великое чудо 14 июля, когда настало время великих перемен, юный Бонапарт с заложенной в нем потребностью действовать стал искать применения своих неистраченных сил.
Кем он был в 1789 году, этот двадцатилетний молодой человек? Младшим лейтенантом артиллерии, в течение четырех лет ни на шаг не продвинувшимся по служебной лестнице? Да, конечно.
Но в 89-м году, в «первый год свободы», он себя чувствовал не столько офицером артиллерии, сколько солдатом революции. Юный Буонапарте был человеком огромного динамического потенциала, требовавшего разрядки; слова, мысли, книги, кем-то произнесенные речи — этого ему теперь, после 14
