которые, с его точки зрения, вели себя как дурно воспитанные люди. К его удивлению, офицер говорил по- немецки. Он спросил:
– Кто здесь живет?
– Мой господин, Альфрид Крупп фон Болен унд Хальбах, – ответил дворецкий.
– Где сейчас Крупп?
– Наверху.
– Приведите его сюда.
– Джентльмены, господин Крупп ожидает вас; могу я просить вас пройти?
Дворецкий говорил очень вежливо, но таким тоном, каким принято говорить с торговцами, а не с военными. Сэгмоен предпочел игнорировать приглашение и вместе со своими двумя спутниками стал расхаживать по холлу, разглядывая модели пушек, канделябры и корешки книг (библиотека насчитывала десятки тысяч томов). Когда прошло десять минут, подполковник повторил вопрос: «Где он?» – и получил ответ, что Крупп скоро будет здесь. Однако прошло еще десять минут, а хозяин не появился. Сэгмоен начал злиться. Он проворчал: «Я посмотрю, что там его задерживает» – и, оттеснив дворецкого, стал быстро подниматься по лестнице. Военный корреспондент Азраэль последовал за ним. Подполковник заглянул в несколько комнат на втором этаже. Как потом рассказывал Азраэль, в одной из них они увидели «высокого, стройного, безукоризненно одетого Круппа, поправляющего галстук перед зеркалом». Он сказал, обращаясь к вошедшим:
– Я владелец имения. Что вам нужно?
– Вы Крупп?
– Да, Крупп фон Болен.
– Вы арестованы.
По поводу дальнейшего существуют различные версии. Азраэль говорит, что подполковник предложил Круппу следовать за ним, они оба спустились вниз по лестнице, и на глазах у изумленных слуг Крупп сел на заднее сиденье джипа. Военный корреспондент сел с ним рядом, офицер – впереди. Сам Альфрид позже прокомментировал это с усмешкой: «Было поразительное время». Если верить дворецкому, «американские солдаты ворвались в дом и стали его обыскивать, а американский офицер вел Круппа, грубо схватив за руку, словно полицейский». Однако известно, что в то утро никто из солдат не входил в здание и маловероятно, чтобы старший офицер пытался унизить своего пленника, который, по свидетельству всех очевидцев, держался с достоинством. Рассказ дворецкого можно объяснить тем, что слуги испытали просто шок. Арест своего патрона они восприняли так же, как обитатели ставки Гитлера могли бы воспринять арест фюрера.
По дороге Крупп, как вспоминает журналист, поняв, что он штатский, что-то сказал ему по-английски. Они разговорились. Крупп рассказывал, что его работа «не имеет никакого отношения к войне», что он просто промышленник, который выполнял приказы и даже не имел больших доходов от работы на правительство, поскольку были установлены твердые цены.
Доставив своего пленника в штаб полка, Сэгмоен доложил о нем командиру полка и спросил, желает ли он поговорить с Круппом. Полковник Ван Бибер ответил, что не желает разговаривать с «этим сукиным сыном», и предложил отправить его в лагерь для военнопленных. Если Крупп у себя на вилле счел, что следует заставить ждать американцев, явившихся его арестовать, то здесь командир полка счел, что ему не подобает прямо разговаривать с арестованным. Однако Крупп не служил в вермахте, не принадлежал к военнопленным в обычном смысле, и такими, как он, занимались офицеры разведки. Первый допрос состоялся на кухне поврежденного рурского дома. Крупп согласился говорить по-английски. Его спросили:
– Почему вы не покинули Рур?
– Я хотел остаться на своем заводе вместе со своими товарищами по работе, – пожав плечами, ответил он.
– Вы – нацист?
– Я немец.
– Вы – член нацистской партии?
– Да, как и большинство немцев.
Нужно заметить, что «большинство немцев» как раз
– Каков размер вашего жалованья?
– Я должен отвечать? – раздраженно переспросил Крупп.
– Да, – ответил офицер.
– Четыреста тысяч марок в год, – ответил хозяин концерна, закуривая сигарету «Кэмел».
Поясним: Крупп назвал сумму, равную 160 тысячам долларов по довоенному курсу, хотя никакая цифра не была бы реалистичной. Вопрос показывает невежество ведущего допрос – Крупп был единоличным собственником всего концерна, поэтому говорить о «жалованье» не имело смысла.
– Вы все еще считаете, что Германия победит в войне? – продолжал американец.
– Не знаю, – ответил Крупп. Вспомним: он только недавно избавился от ценных бумаг рейха на огромную сумму. – Политика – не мое дело. Мое дело – производить сталь.
– Каковы ваши послевоенные планы?
– Я надеюсь восстановить заводы и возобновить производство.
Американцы были раздражены, решив, что он говорит о возобновлении производства оружия. Они отпустили Круппа и занялись изучением фотографий незаконченных единиц боевой техники, обнаруженных на сталелитейном заводе.
Первый допрос мало что дал американской службе разведки. Допросы должны были продолжиться в будущем. Альфрид же полагал, что все позади.
Вернувшись на виллу «Хюгель», Альфрид объявил, что находится здесь под «домашним арестом в маленьком доме» (который состоял из шестидесяти комнат). Арест, как полагал он сам, будет продолжаться всего несколько дней. Тем не менее, Альфрид в принципе считал, что, как единственный собственник «кузницы фюрера», он должен, подобно своему отцу, разделить горечь поражения.
Крупп не сразу понял, что происходит в действительности. Меры безопасности постепенно ужесточались. Журналистов к нему больше не допускали, и корреспонденты английских и американских газет вынуждены были питаться слухами типа того, что «американцы взяли штурмом замок из 800 комнат» или что «Крупп находится под арестом в домике садовника». 21 мая Альфрида увезли из замка под усиленной охраной. Он попал в Реклингхаузен, где более мелкие «бароны фабричных труб» выбрали его старшим по лагерю. Через месяц в «Таймс» появилось сообщение, что он находится в руках англичан. В официальном коммюнике в августе было объявлено, что «Крупп задержан частями английской армии на Рейне». С этого времени он официально считался подозреваемым в военных преступлениях. Что касается Густава, то сначала следствию ничего не было известно о его состоянии здоровья и возрасте, потом же, после консультаций, прокуроры пришли к выводу, что следует заниматься делом его сына, по которому есть достаточные основания для предъявления обвинений.
Крупп не хотел верить этому. Строя свою защиту, он выбрал тезис о том, что его преследуют из-за репутации его династии. Через три года в Нюрнберге он заявит, гордясь прошлым: «Когда в 1943 году я принял ответственность за имя и традиции Круппов, то едва ли я предвидел, что это наследие приведет меня сюда… И однако, Круппы были объявлены военными преступниками задолго до окончания войны, а не из-за обвинений, которые теперь составлены против меня, а на основании старого, но ложного представления, будто Круппы хотели войны и развязали войну». Таким образом, пытаясь поставить под сомнение обвинения в грабеже и применении рабского труда, он хотел уверить немецкое общество, и особенно бизнесменов Объединенных Наций в том, что был осужден просто по факту собственного рождения в семье Крупп.
Однажды охранник – американец немецкого происхождения – спросил Альфрида, как лучше к нему обращаться: господин Крупп, господин фон Болен или господин Крупп фон Болен унд Хальбах. В ответ он услышал: «Называйте меня просто Крупп. Я попал сюда из-за этого имени. Эта камера – моя доля в великом наследии Круппов».
