1916 года Румыния вступила в войну на стороне Антанты. На следующий день Гинденбург был назначен Верховным главнокомандующим, а Людендорф – начальником его Генерального штаба. Власть этих двух людей была практически безгранична; когда канцлер Бетман-Хольвег попробовал докучать им своей совестливостью, он был без лишних слов отстранен. Однажды, возвращаясь с Западного фронта через Бельгию, Людендорф встретился с Круппом и Карлом Дуйсбергом из «Эльберфельдер фарбенфабрикен» – двумя наиболее влиятельными промышленниками империи. Людендорф вспоминал: «По дороге на следующий день после полудня я обсудил этот вопрос (военное производство) с г-ном Дуйсбергом и г-ном Круппом фон Болен унд Хальбах, которых я попросил составить мне компанию в поезде. Они считают вполне возможным, с учетом наших запасов сырья, увеличить производство военной продукции, если будет решена проблема рабочих рук». Людендорф разрешил проблему. Он издал приказ, который привел в смятение борона фон Вильмовски и удовлетворил «баронов фабричных труб»; они смогли заверить правительство: «Ресурсы, находящиеся в распоряжении немецкой промышленности, таковы, что она способна на протяжении долгих лет снабжать наши доблестные войска и войска наших верных союзников всем необходимым оружием и боеприпасами».
Этот небольшой обмен любезностями звучит как упражнение в тевтонской бюрократической речи и производит жуткое впечатление. Эти люди имели дело не с запасными частями. Они распоряжались судьбами людей. Суть их послания сводилась к тому, что война идет прекрасно. Станки на заводах в отличном состоянии. Такое положение может продолжаться до бесконечности, если только хватит людских ресурсов; таково было их отношение к насильственной вербовке бельгийских рабочих; в том же ключе они говорили и о собственных солдатах. В Генеральном штабе бесстрастно говорили о потребности в людях просто как о нужде в человеческом материале. Но делать вывод, что такое бездушие было свойственно только рейху, было бы ошибочным. Оно наблюдалось во всех столицах воюющих держав и нигде не проявилось так вопиюще, как в Лондоне – этой цитадели благопристойности. Лорд Карсон, выпускник Дублинского колледжа Святой Троицы, сказал пэрам, что «определенное число героев должно быть всегда и этого нужно добиваться любой ценой», а британские офицеры, отвечающие за материально-техническое снабжение, подсчитывая в среднем число жертв артобстрела в незадействованных секторах, называли их «обычными потерями».
Звучит чудовищно. Собственно говоря, они были продуктом некоей исторической метаморфозы. В ту отдаленную эпоху котелков, кебов и шляпок со страусовыми перьями цивилизация находилась на полпути к кардинальным переменам. В культурном отношении она оставалась привязанной к прошлому с его лошадьми, хотя все больше было признаков того, что наступил век машин. В Европе не вполне осознавали, что из всех общественных институтов военная профессия в наибольшей степени укоренилась в фольклоре прошлого. Традиционные лидеры – императоры, принцы, властители и фронтовые маршалы – были самыми консервативными людьми в обществе, наименее способными к пониманию той механизированной войны, которую им пришлось вести. Юнкера лелеяли свои монокли, белые без единого пятнышка перчатки, черные с серебром сабельные подвязки и содержали в образцовом порядке бетонные помещения камендатур с прусскими орлами над входом. В то же время тоска французов по славе оставалась столь же сильной, как и их способность к самогипнозу. Даже когда их солдаты блеяли, как овцы, показывая, что считают себя отданными на заклание, маршалы с энтузиазмом говорили о естественном выражении эмоций солдатами. Конечно, ведь речь идет о молодежи, этих «младотурках». В их возрасте им приходилось самим о себе позаботиться. Когда Фалькенхайн атаковал Верден, курьеру, принесшему эту весть, сказали, что «папа» Жоффре, начальник полиции Франции, спит за запертыми на двойные запоры дверьми и его нельзя беспокоить.
Английские солдафоны-военные были в равной степени уверены, что любой может прорваться через колючую проволоку, если вокруг достаточно песка. Они маршировали в начищенных до блеска армейских ботинках или звенели шпорами сапог и совершали объезд позиций на «роллс-ройсах», ругая подчиненных за плохую дисциплину и не слишком четкий строевой шаг. Они соглашались, что война – это действительно не самое подходящее времяпрепровождение для регулярной армии. И так много новичков офицеров, которые вовсе не были джентльменами. Нужно что-то с этим делать. Новичкам строго указали, что у них в землянках должны быть денщики, что они должны одергивать нерадивых солдат и, прежде чем идти в атаку, убедиться, что командиры справа. На привале от младших офицеров требовали посещения школы верховой езды и игры в поло. А во время жесточайшего боя на реке Сомме шоу с участием дивизионных кавалеристов устраивались прямо за линией фронта.
По мере того как разворачивалась бойня 1915–1916 годов, полевая форма лишилась некоторых наиболее вычурных и устаревших деталей. Немцы убрали абсолютно ненужные пики своих остроконечных касок, а британцы и французы, у которых вообще не было никаких касок в сражении у Марны, теперь ими обзавелись. Французские пехотинцы больше не носили красные штаны и голубые камзолы, так же как и французские артиллеристы расстались со своим черно-золотым одеянием. В британской армии отказались от обычая, когда только что получивший назначение младший офицер направлялся к оружейнику, чтобы тот заточил его саблю подобно тому, как это сделал Генрих V перед отплытием во Францию. Решение далось нелегко; затачивание сабли было церемонией, вызывающей сентиментальные чувства. Идея идти в атаку с саблей на пулемет абсурдна, но генералы особенно не задумывались о пулеметах. Они уже обсудили пулемет и пришли к мнению, что это, как говорил англичанин сэр Дуглас Хэйг, «во многом переоцененное оружие». Каждый год Крупп, Шнайдер, Виккерс и Армстронг делали новые машины смерти, но выпускники военных академий Сэндхерста и Сен-Сира принимали их неохотно либо не принимали вовсе. Они принадлежали к тому старшему поколению, которое электрический свет продолжало называть «электричеством» и относилось к нему с недоверием, как к одной из новомодных штучек. Фош считал аэроплан глупостью. Китченер отвергал танк, считая его «игрушкой», а фон Гинденбург, получив предостережение о танках союзных войск, насмешливо произнес: «Германская пехота может действовать вполне успешно без этих специальных автомашин». Бесценные минометы Стокса отвергались дважды в британском военном ведомстве и в конце концов были введены Ллойд Джорджем, который выпросил на них деньги у индийского магараджи. В ярко освещенном замке, где генералы в парадной форме передвигали цветные флажки на красивых картах, этот поступок рассматривался как признак дурного тона и глупость. Маршалы в эполетах полагались главным образом на многочисленную кавалерийскую массу. Но уже в 1918 году американский генерал Джон Першинг нарушает свои пути снабжения горами фуража для бесполезных лошадей, а его штабисты редко бывали на передовой, где боевые действия велись совсем по-другому.
Там, возле насыпей, на необжитой земле огромные армии год за годом наводняли Францию, живя как троглодиты в землянках при свечах и в окопах, вырытых в известняках, в глиноземе, а то и в болотистой каше Фландрии. Потом они принялись «учить детей немецкому», в то время как армия союзной коалиции яростно контратаковала. Последовавшие за этим бои называли сражениями, но хотя они достигали огромного размаха (в бою на реке Сомме погибли 60 тысяч молодых англичан), в стратегическом отношении они носили лишь осадный характер. Атакующим с каждым разом было все труднее сломить оборону немцев. В письмах домой солдаты называли своих врагов «пушечным мясом», и тем приходилось это признать. Французские солдаты и британские томми залегли перед своими «прыжковыми лентами» в ожидании сигнального свистка и часа икс, когда им предстоит преодолеть не менее десяти рядов колючей проволоки с шипами толщиной в большой палец руки, под напором бегущих сзади солдат. Некоторые окопы будут взяты дикой ценой – овладение плацдармом в 700 ярдов искореженной земли стоило жизни 26 тысячам человек, а затем штурм начинался вновь. Дома газеты писали о «сокрушительных ударах», «большом прорыве», но на передовой люди все знали точнее; солдаты острили, что война продлится сто лет: пять лет уйдет на сражения и девяносто пять – на сворачивание колючей проволоки.
Западный фронт стал бесконечным адом, роковой беспросветной жизнью, не похожей ни на что в прежней жизни воюющих, за исключением разве что сюжетов, взятых у Жюля Верна. Было несколько щемящих сердце напоминаний о довоенных днях: щебечущие над лунным пейзажем птицы в каждое хмурое сырое утро: рощи крупных желтых тополей за линией фронта, но большей частью звуки и цвета были внеприродными. Над головой беспрерывно завывали снаряды; ниже пули свистели и лязгали, срикошетив о металл. Возникали ярко-красные характерные вспышки, оранжевый дым от шрапнели, желтоватый дым горчичного газа змеился над землей. На деревьях почти не осталось листвы. Остатки расколотых деревьев торчали из земли, как зубцы поломанной расчески. Прибывающих новобранцев сажали в автофургоны для скота и везли по деревянному настилу к их новым жилищам в землянках, где все связано с окопами: у них
