поездах, на заводах или где-нибудь еще, совершает преступление против отчизны и является изменником, заслуживающим сурового наказания, независимо от того граф он или рабочий. Я уверен, что каждый из вас со мной согласится».
Становилось все более очевидно, что они вовсе не были с ним согласны. Что бы они ни думали о вооруженных силах империи на поле битвы, к самому кайзеру отношение было беспрецедентно неуважительным. В этом он сам виноват. Никогда еще он не выступал столь фальшиво. В одном из неудачных выражений он попросил их держать марку, как он сам: «Я на троне, а вы – на наковальне». В цехах в тот день было необыкновенно жарко: контраст между литейными цехами и императорским комфортом слишком разителен. Люди обменивались откровенными взглядами и ворчали. Как отмечал впоследствии адъютант Вильгельма в своих мемуарах, «взгляды мрачнели, и чем возбужденнее становился император, тем громче выказывали свое отношение его слушатели». Реакция была двусторонней; их явное недовольство возбуждало его все сильнее. Как печально заметил Хокс, правитель Германской империи воспроизвел все клише «патриотических газет», даже взывая к Всевышнему, – он «просил рабочих быть с ним, уверяя их, что Бог, который в сражениях всегда был на стороне Германии, никак не позволит ей пасть теперь».
Кайзер заговорил быстрее и резче; забываясь, он яростно жестикулировал своей иссохшей левой рукой: «Будьте крепки как сталь, и сплоченность германского народа выльется в единый стальной блок, покажет свою силу врагу… Те, кого захватил этот призыв, те, кто честен и стоит за правое дело, те пусть встанут и обещают мне от имени всех рабочих Германии: мы будем бороться и держаться до последнего. Да поможет нам в этом Бог! И кто за это, те пусть ответят: да!»
В депо воцарилась тишина. Согласно официальному отчету, одному из последних документов в архивах Второго рейха, вслед за тишиной последовало «громкое и продолжительное «да». Если действительно был такой отклик, то финансовый советник Хокс, императорский адъютант и репортер «Эссенер фольксцайтунг», записавшие вкратце выступление его величества, этого не услышали. Согласно удивительно откровенному газетному отчету за 11 сентября 1918 года, поддержанному воспоминаниями оставшихся в живых крупповцев, которые присутствовали на той встрече, не было ни единого утвердительного ответа. Кто-то воскликнул: «Когда наконец наступит мир?», а другой прокричал: «Голод!» Вильгельм побледнел. Явно разволновавшись, он поспешил закончить: «Я вас благодарю. С этим «да» я сейчас же еду к фельдмаршалу. Нужно изгнать все сомнения из сердца и ума. Да поможет нам Бог. Аминь. А теперь прощайте!»
Его отвезли в его сером лимузине прямо на Центральный вокзал; специальный поезд проследовал мимо окутанных дымом заводов, мимо холма Хюгель и далее на запад вдоль берегов тихого Рура. Кайзер ехал не на фронт, как объявил, а на отдых к минеральным источникам Спа. Кайзер ощущал упадок сил. Ему нужно было взбодриться. Такую необходимость ощущали в себе и крупповские директора; Вильгельм поселил в сердцах управленцев страх. Хокс считал происшедшее «весьма неприятным» эпизодом. Даже фрау Хокс, до сих пор верившая в кайзера, как в Бога, была потрясена; в своем дневнике финансовый советник отметил, что его жена, которая была на встрече, сильно расстроена этой речью. Все это выглядело так плохо, что к вечерней смене по Эссену поползли слухи, гораздо более опасные, чем те, на которые сетовал выступавший. Император, дескать, показался перед людьми, а рабочие пытались его убить. Требовались официальные опровержения, а это унизительно. Фактически сказка приукрашивала правду. Для 1500 человек, находившихся в депо, тот кайзер, которого они знали, действительно умер. До тех пор пока он был далеким, ореол загадочности и могущества хранил его. Явившись во плоти, со своей увечной рукой да еще напуганным, он разрушил чары. Бог, которого они в нем видели, не мог быть побежден. Представший перед ними старик был побежден – и окончательно. Он солгал, сказав, что слышал, как они ответили «да». Следовательно, он лгал и во всем остальном.
Рабочие Круппа скрывали свои чувства, но сам Крупп этого не делал. Что он думал о спектакле у подъезда номер 28 – неизвестно. Если бы это касалось Альфреда, существовали бы многочисленные записи, поминутные сводки, отражающие его вспыльчивость или по крайней мере состояние здоровья. Но Густав, при всех своих попытках подражать «пушечному королю», был совершенно другим человеком. В периоды кризиса он приходил в состояние покорности и видел только то, что хотел видеть. Он должен был бы чувствовать близкую капитуляцию. В отличие от металлургов он получал оценку военной ситуации из самых авторитетных уст. В конце августа Людендорф вызвал к себе Круппа, Дуйсберга, Стиннеса и Баллина, подвел их к своей карте и показал, насколько непоправимым стало положение. Он предложил, чтобы промышленники тут же отправились к кайзеру и окрыли ему глаза на положение дел. Выйдя от Людендорфа, все посмотрели на Густава, как на своего признанного лидера. Но Крупп не мог открыть глаза Вильгельму: его собственные глаза были крепко зажмурены. И он благосклонно выслушал императорских прихлебателей, которые, подойдя к магнатам, объяснили им, что генерал Людендорф настроен неоправданно пессимистично, что на фронте вот-вот начнется перелом и что, если они предстанут перед императором новоявленными Кассандрами, тот никогда не простит им этого. Густав важно кивнул, остальные пожали плечами, и делегация тут же разошлась.
Если положение дел в рейхе действительно так серьезно, как думает генерал, возможно, говорил себе «пушечный король» (мы можем судить только по его действиям, раз он ничего не доверял бумаге), то Вильгельм должен знать об этом и без доклада группы озабоченных делегатов из Гамбурга и Рура. Безусловно, из здания главного управления фирмы в Эссене открывался менее мрачный вид, чем из Большого Генерального штаба Людендорфа в Берлине. К Круппу непрерывно продолжали поступать заказы на военное снаряжение; готовая продукция сходила с конвейера. Верфь «Германия» приступила к массовому выпуску подводных лодок; несмотря на все меры, принимавшиеся английским флотом, еще никогда за время войны в море не выходило одновременно столько немецких подводных лодок. После «черного дня» амьенского прорыва Берлин прислал срочный заказ на 85 танков; готовилась сборочная линия для «особых бронемашин», от которых так бездумно отмахнулся Гинденбург. Армии требовались броневики и зенитные орудия; у конструкторов уже были готовы чертежи. «Гусштальфабрик» – сталелитейный завод – выпускал в час 4 тысячи снарядов и каждые сорок пять минут новенькую, «с иголочки» пушку, а восторженные сообщения из Меппена давали все основания полагать, что три новых орудия (тяжелая, но обладающая чрезвычайно большой подвижностью гаубица, а также 4– и 6-дюймовая полевые пушки) настолько превосходят все, чем располагают артиллерийские парки союзников, что с их помощью, несомненно, удастся прорвать Западный фронт.
Приятнее было думать об этом, и Густав думал и тратил много времени на просматривание отчетов своего казначея Хокса. Читать их – просто бальзам на душу! С августа 1914 года концерн расплатился за строительство всех новых предприятий и получил умопомрачительную общую прибыль в 432 миллиона марок. Конечно, вся она оставалась только на бумаге (за исключением капитала в Голландии, настолько засекреченного, что члены совета директоров не говорили о нем даже между собой). Победа союзников превратила бы эту бумагу в бросовую. Если Людендорф прав, Круппу грозило более чем банкротство: дипломаты из нейтральных стран присылали все новые сообщения о заведенном союзниками официальном списке военных преступников, и, к негодованию Густава, он значился там одним из первых. И еще эта возмутительная статья во влиятельной «Литтелс ливинг эйдж» от 4 мая 1918 года. Она попала в Рур осенью того же года через Скандинавию, и один из директоров фирмы, владевший английским языком, пролистывая газету, наткнулся на редакционную статью, утверждавшую, что эссенский «пушечный король» несет за войну не меньшую ответственность, чем сам император. Конечно, все это работа этой лживой собаки Мюлона. Он только что опубликовал свой дневник под невероятным заголовком: «Европейский вандал: разоблачение попыток установить мировое господство Германии и последствий этого, ведущих к звероподобному состоянию». Автор – Вильгельм Мюлон, один из бывших директоров концерна «Крупп». Это просто возмутительно! Но Густав знал англичан. Они были слишком благоразумны, чтобы попасться на удочку скандала. С ними можно иметь дело. Несомненно, они ошарашены и оскорблены не меньше его самого. И все-таки не по себе было читать в «Литтелс ливинг эйдж», что «судьбы страны и фирмы сплетены воедино и, если Германия падет, Крупп и его концерн падут вместе с ней».
Тем временем неумолимая реальность с каждым днем надвигалась все ближе. Местные сражения одно за другим стирали с военных карт весенние достижения Людендорфа. Немцев теснили по всему фронту, и Фош разрабатывал «арпеджио» наступлений на «линию Гинденбурга». «Везде нападать – быстро, решительно и с таким натиском, насколько хватит сил! Это долг каждого», – сказал он. И еще: «Здание начинает трещать. Все – в бой!» В действительности все было организовано лучше. Был план,
