быть убитыми. У них есть только табельное оружие, родня, которую надо кормить, и мечты. Очень простые мечты. О мобильных телефонах — когда ФСБ, наконец, разблокирует мобильную связь! О хороших машинах (а, ведь для них все равно нужны хорошие дороги!). О любимой, имя которой нельзя произносить вслух. О том, чтобы двоюродный брат нашелся живым, а грозненский «Терек» попал в высшую лигу. О царстве справедливости, которое должно, наконец, установиться на всем земном шаре, и здесь — в Чечне.
Они набожны и совсем не пьют — шариатское воспитание коснулось молодого поколения чеченцев. Не страдают тягой к роскоши — она не кажется нужной в зыбком мире войны. С ними можно говорить о том, что вызвало бы ухмылку у подростков мирных городов.
— Изменить мир? Почему нет? Разве не этому предназначена жизнь человека? Что с того, что у них телевидение и власть, спутники и авианосцы? Они всемогущи? Нет, они тленны, их земное могущество — прах, и однажды кто-то развеет его по ветру истории. Конечно, это сделают такие, как мы. Кто же еще?
Мысли молодых крестьян гражданской войны, которые месили степную грязь родного уезда, но думали о всемирной победе Интернационала — как в фурмановском «Чапаеве». Этим мальчикам тоже нечего терять — безработица, чувство бесправия в стране, где не действуют законы. Может, потому эти мальчики не прочь «обрести весь мир»?
Поговорите с чеченским подростком, который почти не умеет читать и писать (вините в этом не мулл, а тех, кто бросал бомбы на школы) — он скажет вам больше, чем юноши из поколения пепси, MTV и игровых приставок. Например, о том, какая радость охватила его после падения башен Торгового центра. И как он опять стрелял в воздух — на этот раз от гнева — после американского нападения на Ирак. Глобализованный мир, с его стандартом чувств и желаний, еще не поймал этих ребят.
Женщины Чечни. На каждого чеченского мужчину приходится пять чеченских женщин. Диспропорция войны. Отцы, братья, женихи гибнут, скрываются далеко за границей. Многие мужчины ранены, покалечены. Домашнее хозяйство, разрушенный быт войны лежит на женских плечах — и эта жизнь дает им немного счастья. Все же они прекрасны. На пыльных улицах Грозного сияют улыбки девушек — смешливых, любознательных, как их сверстницы в мирных городах. А ночь с луной, несмотря на выстрелы, и здесь принадлежат им.
Старые и молодые, мужчины и женщины, они грезят о мире — хотя, скорее, уже не верят в его приход. Подростки, те просто не знают другой жизни, кроме этой — «замиренной». Пожилые устали ждать. Привыкли и приспособились. Сколько раз они говорили о том, как ненавидят виновников этой войны. Как не хотели сражаться и убивать — в девяносто пятом и девяносто девятом. Как не хотят влачить свою участь военизированной «милиции». Ночью, при свечах, они рассказывали о своих прошлых ремеслах — историки, пожарники, инженеры. Такие слова нельзя передать прямой речью.
Телевизионные репортажи из Грозного не дают полного представления о масштабе и характере постигших его разрушений. Проживая в мирной стране, вряд ли возможно понять, во что превращен сегодня крупнейший город Северного Кавказа. Разрушенные корпуса учебных и административных зданий, искореженные заводские цеха, изуродованные прямыми попаданиями бомб и снарядов, либо полностью взорванные, как на знаменитой «Минутке», дома — целые кварталы, превращенные в руины и бетонный мусор. Эпицентр разрушений приходится на центральные районы с наиболее развитой городской инфраструктурой, — как будто в центре Грозного произошел один огромный взрыв. Чем выше и больше здание, тем больше тротила и свинца пришлось на его каменную душу и на души его прежних обитателей. Город Грозный — призрачный и прозрачный город: его испещренные пулями и осколками стены дают странную, неестественную игру света, а руины, развалины и завалы создают нежилой, не совместимый с человеческой жизнью вид. Тем не менее здесь проживают и работают десятки тысяч жителей: на заборах и стенах наряду с настенными надписями «Добро пожаловать в ад», мелом и краской написано: «Здесь живут люди».
Это тяжелая, мало похожая на мирную жизнь, но она продолжается. Жители Грозного как будто бы свыклись со своим нынешним положением, — у них не было иного выбора, — однако и сегодня его следует считать по-настоящему невыносимым.
Здесь негде жить — в нормальном понимании обычных бытовых условий. В Грозном полно пустующей жилплощади, но она находится в непригодном для проживания состоянии, а наученные опытом двух войн, небогатые горожане из опасения новых разрушений не решаются на капитальный ремонт и постройку нового жилья. Подача света, газа и холодной воды может быть в любой момент прервана на недели и месяцы. В ряде районов она отсутствует вовсе.
Здесь негде учиться — вузы, школы, профтехучилища только возобновляют свою деятельность в очень тяжелых материальных и кадровых условиях, а военное поколение чеченской молодежи в массе поражено вынужденной безграмотностью.
Здесь негде работать: многочисленные заводы города в руинах, восстановлено лишь мелкое полукустарное производство, кое-где ведутся строительные и ремонтно-восстановительные работы, а на селе спасаются натуральным крестьянским хозяйством. Большинство мужского населения Чечни устраивается на службу в подразделения местного МВД и охранные структуры, а женщины занимаются домашней работой. Земля Грозного сочится сырой нефтью, что дает возможность добывать ее в домашних условиях, на собственном подворье — по аналогии с «дикими» угольными шахтами Южного Донбасса. Собранную из вырытых в земле скважин нефть перегоняют в конденсат — очень плохое и очень дешевое топливо, которое повсеместно продается на обочинах грозненских улиц. Другой грозненский бизнес типичен для всех постсоциалистических стран — сбор металлолома, богатый урожай которого принесли две прошедшие войны.
Люди войны практичны. Национальные предрассудки, на которых замешали эту войну политиканы, в которые верят московские обыватели и посетители исламистских сайтов, вызывают у них усмешку. Они знают: война — это бизнес. Она идет ради денег. У врага нет конкретной национальности, и даже религия не имеет большого значения. В федеральных войсках полно мусульман — узбеков, таджиков, а еще украинцев — нищих, подавшихся зарабатывать офицеров. Кадыровский клан отстреливает соплеменников. Те платят ему местью. Сегодняшний «милиционер» завтра может быть назван «боевиком», а послезавтра вернуть свой легализованный статус. Федералы, омоновцы, прокуроры грызутся между собой. Страна поделена на зоны влияния — владения средневековых баронов, где зарабатывают на всем — на праве проехать через блокпост, на покрывательстве торговли оружием и бензином, на воровстве выделенных из «центра» средств. Деньги. Большие деньги. Ради этого тлеет эта война. Ради этого гибнут ее люди, с каждой из «воюющих сторон» — которых намного больше, чем это говорит вам телевизор.
В Чечне я видел людей. После Чечни — нелюдей, которые считают их «дикарями». Дикость нашей жизни — в Грозном она просто иная, чем в Киеве и Москве. Но и там, и там живут те, кто хочет видеть ее другой, человеческой жизнью.
Все это вышло слишком серьезно — сказал мне тот, кто прочел записки до этой главы. Хорошо, вот что-то о несерьезном.
Ибрагим стреляет в голубей. Стая случайно залетела в город, где любая дикая живность — мишень. Че-рез пять минут у ворот дома рычат моторы. Во двор входят вооруженные люди, впереди — чеченец средних лет. Они возмущены — пуля Ибрагима на излете попала в их машину. Ссора, и вот уже Ибрагим палит из автомата под ноги чеченцу. Пули взбивают песок у ботинок, но тот даже не отшатнулся. Все хватаются за оружие, мы — за лопаты. Инцидент предотвращен паритетом сил. Прибывшие уезжают. Облегчение.
Ночная тревога. Где-то рядом звучат выстрелы, визжат тормоза машины. Паника, в темноте не могут найти нескольких человек из группы. Может, их увезли? Чеченцы бегают по двору, Хасан стреляет в воз дух. Один из наших, Боря-Болела пытается закурить, но Рамзан быстро выбивает из рук сигарету — «может быть снайпер». Пропавших находят нескоро — с испугу они спрятались на чердаке. Фон этой суматохи — далекая, размеренная канонада. «Бум», «буум» — размеренный бой молота в дальних холмах. Как в сказке про Кибальчиша — «Это дальние грозы гремят за Черными горами…»
Вечером меня будят, зовут вниз, в подвал. В пламени свечи виден московский парень-неформал — Деширак. Скрюченный, он закован в наручники. Ибрагим острым ножом срезает ему длинные волосы. Делает это сосредоточенно, не реагируя на ругательства и крик. Деширак и его друг готовили конопляное «молоко» — кругом растет густой кавказский каннабис. Ночью, в летней кухне, с портретом Салмана
