болезни, а может быть, стало бы чем-то вроде своеобразного спасения души. То, что мои стремления не находили выхода, потому что поиски ничего не дали, привело меня в состояние такой депрессии, какой я до того не испытывал, и со временем она только усиливалась.
Однажды я снова пришел в переулок. Раньше я приходил туда по утрам, в наивной надежде застать бродягу спящим. Но так как это не принесло никаких результатов, я решил прийти туда вечером. И, может быть, пропустить рюмочку в одном из тех задрипанных баров… В переулке было темно и безлюдно. Ниша бродяги выглядела такой же заброшенной, как и в предыдущие дни, и заброшенность эта только подтверждала, что он не возвращался туда с того дня, когда мы с ним были на дороге. Меня дрожь пробрала, когда я снова увидел это подобие человеческого жилища, и мне тут же захотелось выпить и побыть среди людей. Я направился к мрачным барам, которые посетил некоторое время назад, но оба заведения оказались закрыты; может, у них просто был выходной, но это обстоятельство вызвало во мне ощущение, что мое одиночество здесь, посреди переулка, вдруг разрослось до удушающих размеров, и я быстро зашагал по направлению к главной улице, чуть не бегом, почувствовав вдруг какой-то страх, как будто мне угрожала некая невидимая сила, которая отступила только тогда, когда я оказался в ближайшем баре, постепенно приходя в себя под действием спиртного и особенно от того, что вокруг были люди. Невидимая сила – это мое одиночество. Впервые в жизни я почувствовал, что совершенно один, и хотя это было то, к чему я всегда стремился, мне стало страшно, поскольку отражение, которое я видел в зеркале на стене, опрокидывая рюмку за рюмкой, чтобы успокоить нервы, являлось отражением человека, у которого уже нет времени впереди, и он не сможет наверстать его, чтобы разрушить одиночество, им же самим созданное: его уже нельзя разрушить, оно будет с ним до конца дней. От этой убежденности в желудке у меня все сжалось, словно что-то сдавило его и заполнило тоской и тревогой, заставив увидеть печальную истину так ясно, будто поднялся театральный занавес, и я увидел действие: мне пятьдесят три, и я попусту растратил свою жизнь. Помню, в тот момент я даже удивился, что был так слеп, или что всю жизнь был так глуп, раз я не понимал этого тогда, когда все еще можно было исправить. Вот и сейчас, как глупо, как необъяснимо глупо сидеть тут и ждать, что этот человек снова появится, будто его появление даст мне возможность по-другому прожить остаток жизни так, как это стало мне вдруг необходимо. Может, только в самой глубине сознания я понимал, что единственное стоящее дело, которое я сделал за свою жизнь, единственное оправдание моей жизни – это то, что в начале войны я спас человека.
Подобные размышления будоражили меня, и мое положение казалось мне все более зловещим и безысходным по мере того, как официант наполнял мою рюмку – до тех пор, пока весь алкоголь, который я в себя вобрал, не затмил сознание, лишив меня таким образом возможности думать вообще о чем бы то ни было.
На следующий день я встал рано. Как я накануне добрался до дому, я не помнил. Голова у меня раскалывалась, а соображать я начал только после того, как постоял под холодным душем, принял несколько таблеток аспирина, выпил две чашки кофе и сделал пару глотков коньяку. Прежде всего, я решил покончить с поисками, ведущими в никуда. Я никогда не узнаю, что сталось с бродягой, и, хотя я действительно сочувствую ему в его ужасной судьбе и даже считаю его жизнь частью своей жизни, мне придется признать, что пытаться вытащить его из этого, все равно что камень гвоздем долбить. Наиболее вероятно, что несчастный бедолага покончил с собой, не в силах пережить всего того, что произошло. И вообще, следовало, наконец, подумать о себе.
Я вышел на улицу, решив вернуться к обычной жизни, прежде всего – к работе. День был прекрасный, и мрачные отголоски вчерашнего дня казались мне преувеличенными и нереальными, вызванными злоупотреблением алкоголя, которое я себе позволил.
Однако, оставим мои оптимистические планы; я до сих пор убежден, что в один из тех дней, нарушивших обычный ход моей жизни, раздался выстрел из пистолета, который дал новый поворот ее течению – течению, похожему на лестницу, по которой можно идти лишь в одном направлении: только спускаясь вниз.
Говорят – что имеем, не храним, потерявши, плачем. Я всегда ценил своего хозяина, ведь, благодаря ему, у меня было все, что я имел. Кому-то может показаться, что это незначительная малость, а мне многие годы всего хватало. Но мне никогда и в голову не приходило, что со смертью Клаудио все настолько изменится. Поскольку мы знали друг друга с давних пор, некоторые из наших договоренностей вообще не были оформлены официально. Когда некоторое время назад он продал поместье и предоставил мне квартиру по низкой цене, я счел некорректным просить его заключить контракт на аренду. Он был настоящий кабальеро, и мне было достаточно его слова. Но у троих его сыновей был иной взгляд на вещи. В последнее время они многое в семейном бизнесе повернули по своему усмотрению, пользуясь тем, что долгая болезнь отца стала проявляться все более явно, но из уважения к нему они хотя бы делали вид, что следуют его решениям. Одно из таких решений как раз и касалось контракта об аренде, о котором я говорил.
Но вот старик умер, и сыновья сразу же решили придать побольше динамики семейному бизнесу и сделать его более современным. Из-за них-то я и вынужден был спуститься на ступеньку вниз… Конечно, они не настаивали на том, чтобы я покинул квартиру немедленно; они дали мне достаточно времени, чтобы я мог подыскать себе другое жилье, обрушив на меня целую гору всяких объяснений относительно новых перспектив для блочных домов, строительством которых они занимались. Я не стал утруждать себя, пытаясь понять суть этих объяснений и даже не пытался протестовать, потому как знал, что это бесполезно. Я принял их условия и тут же переехал в скромный пансион. Мне не хотелось оставаться там ни одной минутой дольше. Я кусал губы от злости, думая о том, что бы сделал с ними старик, знай он, что меня выбросили на улицу.
Пансион был удобный, чистый и уютный. Я вносил помесячную оплату – размеры которой мы оговорили с хозяином: за нее мне полагалась койка, душевая и трехразовое питание – и не собирался искать новое жилье. Меня и так все устраивало.
На следующую ступеньку я спустился через пару лет, когда управляющий семейными предприятиями, разросшимися к тому времени в солидное акционерное общество, объявил мне, что они вынуждены отказаться от моих услуг по присмотру за грузовиками. Я запротестовал, но его решение не обсуждалось. К счастью для меня, на этот раз имелся подписанный контракт, так что мне выплатили приличную неустойку. Как и в случае с квартирой, мне дали какое-то время, чтобы я подыскал другую работу; но также как и тогда, я уволился с работы незамедлительно. И снова кусал губы от злости, вспоминая своего старого хозяина.
Я распорядился полученными деньгами, как умел, и стал подыскивать работу. Но это было не так легко. Мне стукнуло уже пятьдесят пять, образования у меня не было… От случая к случаю мне звонили из автомастерской – то кого-нибудь подменить, то еще какая-нибудь халтура подворачивалась… но такое случалось все реже и, кроме того, я был в обиде на мастерскую, принимал их предложения без всякого рвения, просто для того, чтоб подзаработать. Сумма, которую я положил в банк, постепенно уменьшалась, тая с каждым днем.
Я начал испытывать судьбу, играя в лотерею. Ставки я делал маленькие и иногда получал кое-какой навар. Однако этого было недостаточно, чтобы не трогать те деньги, которые у меня еще оставались. Неуверенность в завтрашнем дне вызвала у меня полный упадок духа. Я тогда зачастил в ближайший от моего нового пансиона бар, – тот пансион я вынужден был сменить, когда ситуация изменилась, – пил вино, смотрел телевизор, листал газеты или перебрасывался в картишки с кем-нибудь из местных завсегдатаев.
