помню, чтобы хоть раз ответил на мои расспросы или помог советом. Улыбался и здоровался с видом человека, пышущего энергией и жизнерадостного (вообще его манера держаться дышала бесстрашием), но решение любого вопроса, даже самого пустячного, предоставлял своей супруге, располагавшей большей осведомленностью и властью. Поворачивался к ней и с живостью повторял – словно он сам и был заинтересованным лицом, словно присваивая вопрос, который ему только что задали, – повторял его слово в слово, ограничиваясь тем, что прибавлял в конце «дорогая» («Не поступило к нам что-нибудь Вернона Ли, дорогая?»). И в то время как у нее были стол и удобное кресло, он должен был довольствоваться в качестве сиденья ступенькой стремянки, откуда я сам нередко его выдворял (с легким чувством вины), чтобы порыться на полках повыше, не столь доступных и забытых. Он стоя ждал, пока я кончу исследовать высоты, а затем, проведя платком только по той ступеньке, на которой имел обыкновение сидеть, без признаков нетерпения занимал свое обычное место. Всякий раз, когда я входил в лавку, я заставал их в тех же неизменных позах за теми же неизменными занятиями: она вписывала цифры в свою огромную тетрадь либо вглядывалась в экран пламенным взором, он сидел, притулившись на стремянке и скрестив руки (я никогда не видел, чтобы он читал какую-нибудь книгу либо листал газету; и уж тем более он никогда не беседовал с госпожой Алебастр), и принимал выжидательную позу, глядя, подобно ей, на экран (искоса), что было у него наивысшей степенью активности. Жизнерадостная и светская манера здороваться со всеми, кто входил в лавку, свидетельствовала о том, что в своей бездеятельности подчиненного сам факт появления кого-то на пороге лавки господин Алебастр воспринимал, видимо, как главное событие дня, его пылкое приветствие знаменовало самую блаженную и общественно значимую минуту рабочего периода. Потому что, по правде сказать (как уже и сказано), он был не в состоянии ответить на самый простой вопрос («Есть у нас книги о путешествиях, дорогая?») или показать пальцем на стеллаж, где покупатель мог бы поискать нужную книгу. Чета Алебастр была настолько погружена в созерцание своего подземелья, что я даже стал спрашивать себя, уж не одарены ли супруги способностью видеть нечто, что для прочих смертных остается невидимым. Во время моих изысканий в подвале я не раз обследовал не столько книги, сколько углы и пол в надежде обнаружить какое-нибудь крохотное животное, которое они могли бы там держать, либо уловить чуть слышные вздохи призрака. Ни разу никого не увидел и не услышал, а потому спускаясь в этот заросший паутиной полутемный подвальчик порыться в книгах, всегда представлял себе, как чета Алебастр, затаив дыхание, напряженно следит за моей фигурой: только что видели здесь, наверху, и вот появляется на их скучном экране; и меня нередко подмывало выкинуть какой-нибудь номер, украсть какой- то том, чтобы немного позабавить их или припугнуть. До этого дело не дошло, но я и впрямь старался поразвлечься там и разыгрывал пантомимы позабавнее: то метался по подвальчику в быстром темпе и беспорядочно, то стягивал, то натягивал перчатки, расстегивал и застегивал пальто, приглаживал волосы, с великим шумом выбивал пыль из фолиантов, листал их то с подчеркнутой поспешностью, то с подчеркнутой медлительностью, делал пометки в записной книжке, притопывал каблуками в деланном нетерпении либо сомнении, покашливал, вздыхал, бормотал либо восклицал что-то по-испански и старался как мог разнообразить убогий спектакль, который, видимо, предлагал двум парам глаз (одна – простодушная, другая – полубезумная), неотрывно следивших за процессом охоты на книги.
Вскоре после того как я сообщил им, что заинтересован в приобретении любого произведения Мейчена, какое им попадется (хотя, по правде сказать, у меня сложилось впечатление, что они никуда из Оксфорда не отлучаются), я обратил внимание на одного субъекта, который, как мне показалось, уже несколько дней следовал теми же маршрутами, что и я, в хождениях по букинистам, хоть и с небольшим запозданием. Я видел, как он роется на полках в гигантской лавке антикварной книги Уотерфилда, в таинственном верхнем этаже лавки эстампов и гравюр Сандерса, в лавках Свифта и Тайтлса на Тэрл-стрит, в отделе подержанной книги монументального и торгующего всеми книгами в мире магазина Блэкуэлла, на трех этажах у Торнтона, в дальней «Артемиде» и даже в крохотной лавке «Классик Букшоп», специализирующейся на греческих и латинских текстах. Я неплохой наблюдатель, но опознать этого человека было проще простого: он и сам по себе был достаточно необычен, но больше всего обращал на себя внимание его пес: всегда был при нем и ждал его обычно у входа в очередную книжную лавку. Это был красивый терьер с каштановым окрасом и смышленой мордочкой, и у него не было одной лапы – задней левой, – она была аккуратно ампутирована. По этой причине ждал он хозяина всегда лежа, но всякий раз поднимался, когда кто-то выходил из магазина, к двери которого он был привязан: видимо, думал, а вдруг это его помешавшийся на книгах хозяин. Так как я обычно приходил в лавку раньше, то и выходил раньше, и каждый раз терьер вставал, и каждый раз я видел маленькую гладкую культю, похожую на атрофированный плавник. Я гладил его по голове, и пес снова садился. Ни разу я не слышал, чтобы он залаял или заворчал, даже когда шел дождь или буйствовал ветер; ни разу не видел, чтобы он злобно оскалился. У человека, водившего пса на поводке (он был моих примерно лет), были обе ноги, но, во исполнение правила, гласящего, что владельцы животных должны являть некое сходство со своими питомцами, он весьма заметно хромал, и тоже на левую ногу. Хотя первые два-три дня мне не удалось встретить их вместе (человек был всегда внутри лавки, а пес – снаружи), догадаться о связи между ними не составляло труда, а повторяемость и одновременность их присутствия давали право не сомневаться в безошибочности этой догадки. Человек одевался хорошо, хоть одежда и была не новая, шляпу носил непринужденно, а цвет волос и цвет кожи казались скорее ирландскими, чем английскими.[23] На него я стал обращать внимание – не особенно пристальное, но неизбежное – при встречах в книжных лавках, потому что даже в самых больших и самых запутанных мы в какой-то момент сталкивались друг с другом у одного и того же стеллажа. Мы только обменивались беглым взглядом, незначащим, подернутым дымкой. Ни разу мне не пришло в голову, что этот субъект может быть как-то связан с моими непредсказуемыми странствиями и тем более что он меня отслеживает, хотя было странно, что я никогда не видел его в городе раньше, – он ведь так запоминается, но раньше мне не попадался, даже во время прогулок; зато теперь я встречал его достаточно часто, так что увечные фигуры обоих, человеческая и собачья, хоть я и не придавал им какого-то значения, стали вызывать у меня беспокойство, правда, мимолетное. Скорее всего, транзитные путешественники – книготорговец из Лондона, прочесывающий Оксфорд.
В одно из таких воскресений, изгнанных из бесконечности, я работал утром у себя, в пирамидальном и не очень уютном доме, и время от времени отводил взгляд от бумаг и посматривал в окно, как у меня вошло в обычай по воскресеньям: глядел на молодую и миловидную цветочницу-цыганку в джинсах, высоких сапогах и кожаной куртке; по праздничным и воскресным дням она располагалась обычно на тротуаре как раз напротив моего дома – даже под затяжным ливнем или в снегопад, – и я иногда покупал у нее веточку, чтобы в своем изгнании перемолвиться с кем-нибудь двумя-тремя словами. Подняв глаза в энный раз во время недолгого перерыва, я увидел, что по улице Сент-Джеймс идут оба хромца, человек и пес, причем первый являет свой изъян в походке, а второй – напрямую (отсутствие лапы). Они ковыляли по тротуару напротив, я смотрел довольно долго: подковыляли к лотку цветочницы, остановились. «Этот человек выходит на прогулку и в воскресенье, – подумал я, – хотя все книжные лавки закрыты. – Вот снял шляпу, собирается что-то купить у девушки или поболтать с ней», – и я снова уставился в свои нудные университетские материалы. Несколько секунд спустя у меня в доме прозвенел звонок, и я подумал: наверное, цветочница, пришла попросить стакан воды; так уже бывало, и обычно она получала баночку кока-колы или пива; но, подняв глаза, убедился, что она все там же, на другой стороне улицы. Я спустился, открыл: владелец пса без левой задней лапы несмело улыбнулся мне, стоя у порога и прижимая к груди коричневую шляпу.
– Добрый день, – сказал он. – Мое имя Алан Марриотт. Должен был бы предупредить вас по телефону. Но не располагаю вашим номером. Только адресом. И телефона у меня нет. Хотел бы поговорить с вами. Недолго. Если вы не очень заняты. Дождался воскресенья. День, когда люди не так заняты. Как правило. Нам можно войти? – Он говорил, ставя точку после каждой фразы и почти не употребляя союзов, речь у него тоже словно прихрамывала. Он был без галстука, но, казалось, как будто и при галстуке, – возможно, из-за шляпы, возможно, из-за того, что его темно-синяя рубашка была застегнута доверху. На университетского преподавателя ничуть не походил, но на нищего либо на безработного – тоже. Было в нем что-то жалкое, незавершенность какая-то; может быть, просто из-за хромоты.
– Вам нетрудно было бы сказать, в чем дело? Если это связано с религией – не располагаю временем.
– О нет. С религией никак не связано. Разве что считать религией литературу. Я так не считаю. Связано с литературой.
