(мужчиной быть бы ей), изъявила готовность вспомнить вслух те времена далекие. Вот тогда беседа между любовницей и любовником перестала вестись на ровной почве, и без утайки, и с устремленностью в будущее и повелась по почве неровной, в затуманенности тайны и с устремленностью в прошлое. «Слушай», – сказала она, и закурила очередную сигарету, и оперлась головою на руку, втиснув локоть в продолговатую подушку супружеской кровати (такую приняла она позу, чтобы рассказать мне мелодраматический эпизод, повествовавший о вполне конкретной смерти при нескольких свидетелях, хотя в живых остался только тот, кто вспоминать о ней не мог). «Слушай», – сказала она, и я снова повернулся лицом к ней, когда она так сказала; я снова повернулся спиной к окну, выходившему на сушу; и когда повернулся, невольно заметил: после того как она переменила позу, чтобы лечь на бок и лицом ко мне, от резкого движения юбка ее задралась еще выше, было такое впечатление, что юбки вообще нет. «Слушай, – сказала она, – у моей матери был любовник, и все продлилось слишком долго. Его звали Терри Армстронг, мне неизвестно, кто он был, чем занимался, об этой истории я узнала намного позже того, как она произошла; а произошла она, когда мне было всего три года. Он не оставил никаких следов. Только когда я достаточно повзрослела, чтобы задавать себе вопросы, все больше и больше вопросов о своей матери, я смогла расспросить других, но мне удалось добиться лишь одного ответа, лишь одной версии, и мне пришлось принять их на веру, потому что они были единственными. Мой отец всегда хранил и хранит страдальческое молчание, и, может быть, не только потому, что не хочет говорить, но и потому, думается мне иногда, что, наверное, всего не знает, не мог бы рассказать всю историю целиком. Единственно кто согласился рассказать мне всю историю, много лет спустя, была госпожа Мунши, Хилла, моя няня, она была при мне в Дели. Отец всегда отказывался отвечать, когда я расспрашивала его либо обвиняла, а значит, отказался опровергнуть, так никогда и не опроверг то, что я рассказала ему в тот же самый день, когда услышала рассказ няни. Стоило мне завести этот разговор, он вставал и выходил из комнаты, и лицо у него затуманивалось; а я шла за ним по пятам и настаивала до самой двери его спальни, а он запирался там и выходил только через несколько часов, к ужину, словно ничего не случилось. Но с тех пор тоже прошло уже много времени, я давно перестала требовать отчета, настаивать, больше не пытаюсь заговаривать об этом ни с ним, ни с кем бы то ни было; а Хилла давно умерла, здесь, в Англии, где поселились ее дети и остались внуки. Даже не знаю, следует ли мне говорить об этом с тобою, да все равно, и к тому же ты очень скоро уедешь»; и я подумал: «Необходимости в этих объяснениях нет, но все равно и приятно, и почетно, что она их дает, словно это необходимо нынче ночью здесь, в Брайтоне»; и еще я подумал: «Это правда. Как только я уеду, какое значение будет иметь хоть что-то, что происходит сейчас. Я не оставлю никаких следов. Как Терри Армстронг». И мысль моя еще задержалась на этом имени: «Терри Армстронг». Но пока мне думалось так, Клер Бейз все говорила и говорила, и взгляд ее становился все неопределеннее либо все пристальнее, потому что глядела она так, как глядят – тот же самый взгляд, – когда вспоминают, и пересказывают то, о чем вспоминают. «По словам няни, этот Терри Армстронг – а кроме имени она о нем ничего не знала – был восторженный и полон причуд, каким и должен быть истинный любовник. Один из тех мужчин, которые пишут вам письма и стихи достаточно всерьез и достаточно иронически, поднимают вам настроение, заражают жизнерадостностью, и когда чувствуешь, что тебя любит такой человек, слишком хочется смеяться, слишком верится в иллюзии. Он появлялся и исчезал, и было неизвестно, когда появится снова; он жил в Калькутте, может, тоже состоял в дипломатическом корпусе, может, нигде не служил, второе вероятнее, это имя не было обнаружено в архивах корпуса, я туда посылала запрос в ту пору, когда любопытство донимало меня гораздо сильнее, чем сейчас. Может, это и не было его настоящее имя, не знаю; может, его настоящее имя знала только моя мать, а может, и она не знала. Во всяком случае он уже пожил в Индии какое-то время либо же бывал здесь раньше, потому что с няней он иногда общался на хинди, чтобы сделать ей приятное, как сама она говорила. Делал приятное няне, делал приятное моей матери – такое впечатление, будто это и было главным его занятием. Для няни все представления о нем только к этому и сводились – к имени да к обходительности, ей в голову не приходило наводить справки, не ее это было дело, ей хватало его имени: он был мистер Терри Армстронг или Армстронг-сахиб, точно так же, как мой отец был мистер Ньютон или Ньютон-сахиб, а я мисс Клер, дочь хозяина дома; и няне было безразлично, кто мы такие, прочее ее не интересовало, она не знала ничего, кроме имен. Тайная связь моей матери с Терри Армстронгом продлилась почти столько, сколько длится наша, – полтора года, и хоть отец мой как будто ничего не замечал, все же узнал о ней задолго до развязки и смирился; или притерпелся, или сделал вид, что притерпелся; может, надеялся, что его переведут в другое место или что переведут Терри Армстронга, если тот принадлежал к дипкорпусу либо служил в какой-то фирме, – дипломаты нигде надолго не застревают, и чужеземцы тоже не застревают, если не связаны супружескими узами, вот и ты тоже не останешься здесь больше. Пунктирность ситуации очень помогает справляться с разными затруднениями; возможно, Терри Армстронг появлялся наездами, жил за сотни миль от Дели и преодолевал это расстояние только по оказии, а потому ситуация, может быть, казалась отцу не такой уж невыносимой и он был склонен выжидать, как, может быть, выжидает твоего отъезда Тед, если что-то заподозрил. А может, и я сама. Не знаю. Я уже давно отказалась от попытки выведать что-нибудь у отца, в свое время помучила его достаточно, и жилось ему, надо думать, не очень-то уютно, если правда то, что рассказывала няня. А похоже, правда». «Что еще рассказала няня?» – спросил я, глядя на нее, как из рамки, потому что стоял спиной к моему окну (окну, выходившему на сушу); но мысли мои почти всецело были заняты именем – Терри Армстронг, – хотя я еще не решался зайти дальше мысленного повторения этого имени, всего только имени. «Терри Армстронг, – снова подумалось мне. – Имена о многом говорят». «А еще няня рассказала, что моя мать забеременела, – ответила Клер Бейз, – и она думала, что от Терри Армстронга, хоть уверенности у нее не было; а может, уверенность была, но ей не хотелось в нее уверовать. Как бы то ни было, ее сомнения, притворные или непритворные, были последней каплей: терпению и выдержке отца пришел конец. Что отец узнал об этом, мне известно наверняка, потому что няня Хилла слышала урывками их разговор, по всей видимости – последний. Последний разговор, последний раздор». Клер Бейз повернулась, изменила позу: ноги теперь оказались на подушке, подбородок она обхватила ладонями, оба локтя уперлись в изножие кровати. Теперь я видел верхнюю часть ее бедер и начало ягодиц, обтянутых колготками. И я подумал: «Принять такую позу ненамеренно можно только при полном доверии к тому, кто смотрит, когда это брат или муж, когда ты в своей семье. Я не муж ей и не брат, я ее любовник-иностранец; и любовником скоро уже не буду. Но этой ночью она рассказывает мне семейную тайну». «Однажды ночью, мне в ту пору было три года, я уже давно заснула, а няня Хилла прилегла несколько минут назад, и вдруг она слышит – я плачу. Она встала и пришла, как всегда, утешать меня и успокаивать и убаюкивать какой-нибудь песенкой; и вот тут-то она и услышала то, от чего я проснулась и расплакалась: мои родители только что вошли к себе, и из их спальни, рядом с моей, слышались крики, а иногда стук от удара – каблуком об пол, кулаком по столу. Няня испугалась, сразу же запела, чтобы заглушить крики и преодолеть собственный страх, хотя минутами голоса так повышались, что снова заглушали песенку няни, и ей приходилось прерывать песенку, и тогда она поневоле слышала обрывки фраз. Несколько фраз, точнее восемь отдельных фраз, услышанных попарно; по моему требованию она мне их столько раз повторяла, что сейчас у меня такое ощущение, будто я сама их вспоминаю. Наверное, и я тоже слышала их тогда, но невозможно, чтобы запомнила, и вспомнить лицо матери я теперь тоже почти не могу. Однако же фразы эти помню, вначале я их записала, а потом они мне врезались в память без всяких усилий с моей стороны; и знаю, что одна из фраз, ее сказала моя мать, как передавала няня, была такая: „Но я не уверена. Том, может, он и твой'. И знаю, что ответил отец: „Твоего сомнения достаточно: моим он не станет и стать не может'. И знаю, что спустя какое-то время мать сказала: „Сама не знаю, чего хочу; если б знать, устала я оттого, что не знаю'. И отец ответил: „Зато я знаю, и устал оттого, что знаю и не знать не могу'. Третья фраза матери была такая: „Если хочешь, уйду завтра же, но девочку возьму с собой'. И отец ответил: „Не тебе ставить условия, ты возьмешь с собой то, что на тебе, и то, что у тебя внутри, и скорей всего Клер тебе больше не видать'. И спустя еще какое-то время до няни донеслась последняя фраза, которую она услышала от моей матери: „Я больше не могу, Том', – сказала мать. И отец мой ответил: „И я не могу, с меня хватит'. Няня Хилла пела все тише по мере того, как стихали голоса; и вот голоса смолкли, но не успела я заснуть снова, рассказывала няня, как дверь моей комнаты отворилась и появилась фигура отца, он стоял против света. Порога не перешагнул. „Девочка спит?' – спросил отец. Няня поглядела на него и приложила к губам указательный палец, и отец, понизив голос, добавил: „Миссис Ньютон уезжает из дому завтра рано утром. Девочке лучше не видеть ее отъезда. Нынче ночью пусть поспит у вас'. Дверь снова закрылась, и тогда няня, бесшумно двигаясь и не выключая света, выполнила его приказ: взяла меня на руки и унесла к себе в комнату, где мы и пробыли остаток той
Вы читаете Все души
×