увидел девушку с большими глазами – она стояла рядом с ним. Я спросил у майора Рудякова, кто эти люди.
– Успокойся, – ответил тот, – это хозяин дома, профессор Штирер, хирург, знаменит на всю Австрию. А это его внучка, Габриэла.
Профессор что-то сказал внучке. Она вышла.
– Операция будет совсем легкая, – объяснил мне майор. – Да даже не операция, а так – пустяковая процедура. Пуля застряла между ребрами, ты везучий.
– А кто та, другая? – спросил я, потому что вторая девушка тоже была в комнате.
– Сиделка. Работает у профессора.
Тут Габриэла вкатила столик на колесиках, на нем – хирургические инструменты. Наверное, на лице у меня появился протест, потому что профессор, чтобы меня успокоить, стал рассказывать, как во время первой мировой войны он был на фронте и его ранило, а операцию ему делал русский врач. Поэтому сейчас он пустит в ход все свое умение, и мне будет не больно – как молочный зуб вырвать.
Профессор начал снимать повязку с раны. Габриэла хотела было помочь, но тут же отпрянула назад. Я смотрел на ее руки. От кого-то я слышал, что по пальцам можно определить профессию. Ее пальцы показались мне сильными, развитыми: печатает на машинке или играет на пианино? Ответить мне было в той ситуации не под силу. Тогда я принялся разглядывать указательный палец ее правой руки, маленький ноготок с прозрачным круглым кончиком. Она перехватила мой взгляд и, насупясь, спрятала руку за спину.
– Nein, ich werde es nicht aushalten kцnnen![3] – вырвалось у нее.
– Nu, nu, Model, was ist denn las?[4] – удивился профессор.
Она на миг закрыла глаза, как будто у нее закружилась голова, потом послушалась его приказания: взяла тазик и поднесла его к ране. Острая, как удар ножа, боль пронзила меня, потом – «цок!» – что-то стукнуло о дно тазика.
…На другой день я проснулся на рассвете. В комнате, посреди которой я лежал на кровати, было совсем светло. Дверь стояла раскрытой. Где-то по соседству тикали часы, по звуку – большие, из тех, что отмеряют время, чинно покачивая маятником. Я с удивлением заметил Габриэлу: она сидела, положив руки на подоконник, уткнувшись в них головой, как будто ждала кого-то много-много лет и наконец заснула от усталости. По ее позе видно было, что она спит глубоким сном, и я подумал, что, будь я художником, я нарисовал бы ее вот так и подписал бы под картиной: «Ожидание».
Тихо, насколько позволяла рана, я позвал ее по имени. Потом стал скандировать: «Га-би», приноровив его к «тик-так». Мерно тикали часы, и я не мог остановиться, а все повторял и повторял эти два слога. Вдруг часы появились в дверях, огромные, до потолка, и на маятнике у них, как на качелях, качалась Габриэла.
– Га-би! – крикнул я изо всех сил и услышал, как она вскочила со стула, и тут же теплая рука коснулась моего лба и раздался испуганный голос:
– Что случилось?
– Остановите эти качели! – попросил я.
Габриэла догадалась, что мне мешают часы, вышла соседнюю комнату, остановила маятник и вернулась к моей кровати.
– Садитесь сюда. – Я глазами показал на стул, радуясь, что все понимаю и могу кое-как объясняться.
– Чем вам не понравились часы? – спросила она.
– Галлюцинации от них… Я боялся, чтобы вы не свалились…
– Откуда?
– С маятника…
Она слабо улыбнулась – первой улыбкой больного после долгой болезни. Потом поставила мне градусник, подозревая, что у меня жар, и замолчала, сплетая пальцы, как будто впервые вышла на сцену и не знала, куда девать руки.
– Как нехорошо… – начал я.
– Что нехорошо?
– Разлегся здесь, как калека какой-нибудь немощный, и столько хлопот от меня сестре милосердия.
– А я вовсе не сестра милосердия, – сказала она.
– Это чей дом?
– Моего деда.
– Профессора Штирера?
– Да.
– И вы здесь живете?
– Тсс! – она приложила палец к губам. – Вам нельзя разговаривать. Профессор запретил. У вас чуть- чуть задето легкое.
Я спросил, где майор Рудяков. Габриэла вышла его позвать.
– Почему я в частном доме, а не в госпитале? – поинтересовался я у майора.
– Наш санбат все время стоял в этом городишке, только на днях снялся с места. Здесь я и прослышал про хирурга Штирера. Скоро видно будет, что с тобой дальше делать, – объяснил он.
