Городок, как сообщил мне майор Рудяков, назывался Гавайншталь. Я эти края знал прекрасно, здесь располагались склады и мастерские нашей бригады. Через несколько дней, наладив для меня радио, майор уехал, оставив меня на попечении интендантской службы и обещая скоро вернуться.
Когда я в первый раз услышал музыку, я почувствовал такую боль, как будто мне разбередили рану, и попросил профессора выключить радио.
– Почему? – спросил он в недоумении. – Вы не любите музыку?
Я ответил, что с недавних пор ненавижу ее.
В карих глазах Габриэлы вспыхнула искорка, и, закусив губу, она вышла из комнаты.
…Через два дня майор Рудяков вернулся и привел с собой еще трех раненых, солдат-телефонистов. Штирер принял и их тоже и поселил в одной из комнат на первом этаже. Они подорвались на минах, но отделались легко и не хотели ложиться в санбат. Майор привел их сюда, чтоб продержать в постели хотя бы недельку.
Кроме того, он рассказал новости: наша бригада продвинулась вперед километров на тридцать и догнала наконец немцев. За февральские бои многие из нашей группы, в том числе и я, были представлены к награде. Полковник Покровский прислал мне через майора записку с поздравлением. Только флакончика с духами на этот раз я от него не получил.
Уладив все вопросы со Штирером и с нашими офицерами-снабженцами, майор снова уехал, оставив при нас санинструктора, и обещал, что дней через десять либо приедет сам, либо пришлет за нами помощника.
Так я остался один, хотя русских было нас в доме пятеро. Санинструктор взял на себя троих новичков. Девушка с веснушками только приносила еду и прибиралась. У профессора и без нас хватало пациентов, его очень часто вызывали в город. Некому было отвлечь меня от мысли, что я валяюсь, как инвалид, по собственной дурости. Пусть бы хоть десять ребер перебили, да только в бою, а не вот так по-идиотски. Сейчас все, что я мог, – это приподниматься на локте и смотреть на весну из окна второго этажа. Да и то – не тут-то было: на пороге вырастала Габриэла, серьезная, почти хмурая, на лбу – три озорные прядки волос, совсем не идущие к лицу, на котором улыбка была таким редким гостем.
– Вам нельзя подниматься с постели, – одергивала она меня.
– Почему?
– Врач не велел.
– Какой врач?
– Ваш.
Я злился: зачем говорить такие вещи? И кто ей дал право заходить ко мне в комнату и делать замечания?
По вечерам она иногда сидела у окна в соседней комнате, как будто на дежурстве. Заходила, спрашивала, не надо ли мне чего. Постепенно у меня сложилось впечатление, что у нее в жизни была какая-то утрата и теперь она пытается заглушить печаль в обществе раненого.
По утрам меня обихаживала девушка с веснушками, потом навещал профессор.
– Гут-гут, – говорил профессор. – День ото дня все лучше. У вас крепкий организм. Да и еще бы – в вашем-то возрасте!
Вечером профессор тоже справлялся о моем состоянии, а иногда просто приходил в гости и рассказывал про свою жизнь. Я узнал, что он родился в этом самом доме, здесь же провел и детство. Учился и работал он в Вене, наезжал в Гавайншталь только летом, да и то не всякий год. Теперь, из-за войны, он переехал в свое родовое гнездо на окраине города, у леса, оборудовал тут хирургический кабинет. Переехал вместе с внучкой, студенткой Венской академии художеств. Она тоже родилась здесь, в дедовском доме, и у нее никого не было, кроме него и еще кузена, который тоже в Гавайнштале. О внучке профессор говорил с нежностью – но только не при ней – и один раз даже назвал ее талантливой. Спросить, где родители Габриэлы, как-то не было случая, да это меня, по правде говоря, и не слишком занимало. Заинтриговало меня совсем другое: то, что она художница. До сих пор я считал, что она изучает медицину и ассистирует деду по профессиональным соображениям. В противном случае какой смысл ей имело торчать подле меня? И я как-то даже спросил ее, почему она сейчас не рисует. Она только сморщила лоб и не ответила. А показать свои работы отказалась.
Однажды, от нечего делать, я взялся чистить пистолет. Вошла Габриэла. Увидев у меня в руках оружие, она испуганно спросила, что я еще надумал.
– Хочу пальнуть по Марии Магдалине, – сострил я.
– Нет! – крикнула она, раскидывая руки и закрывая собой барельеф. – Это память о маме. Вы не смеете!
– Пожалуйста, сядьте, Габриэла, – сказал я.
Она послушалась и села, как всегда, на стуле в двух шагах от меня.
– Почему вы каждый день приходите ко мне в комнату, садитесь вот так на стул и смотрите на меня, как будто вы на лекции по анатомии? – стал допытываться я.
Она смахнула рукой три прядки волос со лба и посмотрела на меня, как бы решая, говорить со мной откровенно или нет, но это длилось всего минуту. Она опустила глаза и сказала:
– Я слышала как-то раз, как вы с моим дедушкой говорили о Гете. Неужели вы его читали?
– Читал кое-что. А чему тут удивляться?
Она не ответила, только пожала плечами и взглянула на меня с любопытством. Тогда я сказал, что читал и Байрона, и Шиллера. А потом спросил, читала ли она Лермонтова?
– Нет, – призналась она. – Это кто, русский писатель?
– Это величайший в мире поэт. Если бы он был на моем месте, он не позволил бы вам входить к себе в
