– Non, monsieur, Clarisse Prйvost c'etait ma mиre.[8]
– Oh, mon Dieu, quell recontre![9]
– Vous avez connu ma mere?[10]
На этом диалог окончился. Полковник Покровский не ответил на последний вопрос. Он повернулся ко мне, пожал мне руку, пристально глядя в глаза и не говоря ни слова. Я подвинул ему стул. Он сел, вернее сказать, упал на него. И снова стал вглядываться в Габриэлу. Тень пробежала по его лицу.
– Вы сказали, что Кларис Прево – ваша мать? Где она сейчас? – спросил он, подавшись вперед, будто хотел ускорить ответ.
Габриэла помедлила мгновенье, потом сказала:
– Она уехала на родину, во Францию, в 1940 году, за месяц до оккупации.
– И где она теперь?
– Она погибла. Она была в Сопротивлении. Полковник вздрогнул и втянул голову в плечи.
– Значит, ее нет, – проговорил он, глядя в пустоту, забыв, что в комнате есть люди.
– А где ваш отец? – после паузы спросил он.
– Он уехал вместе с ней, – ответила Габриэла.
– И что с ним сейчас?
– Они погибли вместе…
– Оба! – сказал полковник самому себе. – Выходит… – и осекся.
Габриэла смотрела на меня, как бы спрашивая совета – уйти или остаться. Наверное, ее удерживало любопытство – откуда все-таки этот советский офицер знает ее мать? После долгого молчания Габриэла осмелела и спросила:
– Если можно, скажите мне, пожалуйста, откуда вы знаете мою маму?
– Где вы родились? – вместо ответа спросил он.
– Здесь, в Австрии, в этом самом доме.
– А во Франции, в городке К. вы были когда-нибудь?
– Один раз была, в 1936 году.
– Я был там в первую мировую войну, я участвовал в боях у Марны и…
Габриэла взволнованно смотрела на него – очень важное, давно забытое всплыло в памяти – рассказ матери.
– Вы тот офицер… который… о котором мне говорила мама, что… вы воевали у Марны?! – выговорила она наконец.
– Да, это я.
– Вы гостили у моего дедушки во Франции, вы тогда приехали с фронта и получили на несколько дней отпуск? Так это вы!.. Мама хранила картину, которую вы ей оставили на память. Она сейчас здесь, мама мне ее отдала.
– Где она? – спросил полковник сдавленно.
– Внизу, в моей комнате. Хотите, посмотрим?
Мы все втроем пошли в мастерскую Габриэлы. Я понял, о какой картине шла речь. Действительно, на ней в уголке можно было разобрать: «В. П. 1917». Полковник несколько минут постоял перед своей картиной, скрестив руки на груди, слушая память, а может, снова ища ответ на свои вопросы.
Габриэла не спускала с него глаз, верно, вспоминая подробности рассказа матери, потом спросила:
– Вы, насколько я понимаю, очень талантливый художник. Вы и сейчас занимаетесь живописью?
– Что вы, какой из меня художник. Когда-то давно рисовал. А теперь… – он не договорил.
…Полковник предупредил меня, что у нас совсем мало времени. Шел апрель 1945 года. Со дня на день ожидалось наступление на нашем участке. К вечеру мы должны были добраться до Чехословакии…
На улице стоял автомобиль с рычащим мотором. На заднем сиденье ждал полковник. Он забился в угол и смотрел в пространство, как человек, который кончил все дела и хочет остаться один на один со своими мыслями. Перед ним лежала дорога, окаймленная стареньким тротуаром из каменных плит, со щербинами, трещинами, пятнами – путанными письменами, понятными только ему самому, сохранившими исчезнувшие навсегда следы. Здесь проходила Кларина! Сколько раз она шагала по этим плитам, сколько весен прошло!
Полковник с безучастным лицом съежился в углу машины и ждал, чтобы его увезли куда-нибудь далеко, как вода несет щепку, качая ее на гребнях волн, и, может, он ждал, что его вынесет на тот берег, откуда он начал странствия.
…А на обочине дороги у высоких железных ворот стояли юноша в военной форме и девушка с картиной в руках.
– Значит, едешь!..
Юноша поцеловал ее в глаза, щеки его стали влажными. Он разжал объятия и торопливо пошел к машине, унося с собой неоконченную картину.
Девушка вцепилась руками в решетку ворот, как будто боялась упасть. Три прядки волос выбились на
