голову, капая себе на колени красным, так и завалилась набок, свернувшись калачиком.
«Га-си-и-и!» – услышал Владислав собственный крик.
О н и ответили шквальным огнем.
«Вот сейчас пора», – мелькнуло в голове.
Еще выстрел, и затрещала срываемая с петель дверь.
А он уже стоял на подоконнике в спальне и ловил тонкую бечевку. Дернул что есть силы. Сверху упал канат.
Четыре узла. Четыре рывка – и он уже беззвучно бежит по крыше.
«Вечная слава Никите Хрущеву! Только с пятиэтажной 'хрущобы' можно спуститься, не рискуя разбиться в лепешку», – подумал он, спускаясь с одного забитого хламом балкона на другой.
Держась за выступ верхнего, он свободно доставал ногами до перил нижнего.
«Только не думать о мокрых перилах, только не шуметь, не дышать, скользить, едва касаясь пальцами шершавого камня. О-оп. Все!»
С этой стороны дома не было подъездов, окна до четвертого этажа заслоняли деревья, а вечная канава с горами влажно блестящей в темноте глиной гарантировала, что и х машины здесь быть не может.
Глаз заметил дрогнувшую тень справа в кустах.
Тело ушло в кувырок. Из второго он выстрелил на вспышку алого цветка.
Чужая пуля вспорола воздух в миллиметре от плеча. Потом раздался треск веток под падающим телом.
Максимов перепрыгнул через канаву и растворился в разлитой между домами темноте.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
После обеда Салин имел привычку закрыться в маленькой комнате позади кабинета и часок-полтора поваляться на диванчике. Телефоны переключал на секретаря. Подчиненные давно поняли, что застать его с двух до четырех часов невозможно, и лишний раз не тревожили. Для себя он прозвал этот час – 'часом прессы'. В отличие от большинства, он никогда не читал газет по утрам. Только документы. Сразу же настраивался на работу. Да и информации получал больше. Двойной выигрыш. А газетки могли и подождать. Не было в них того, что он читал в сводках. Да и не могло быть. Даже в приснопамятные времена гласности, будь она неладна.
Сегодня 'час прессы' затянулся до ранних сумерок. За окном неожиданно бытро погасло небо. То ли тучи нагнало ветром, то ли опять сгустился смог. Воздух в кабинете, как во всем здании концерна, проходил тройную очистку, насыщался полезными ионами и влагой. Но ничего сегодня не помогало. Удушье душило так, будто наглотался городского смрада.
Устав от распирающей боли в висках и звездочек, прыгающих под веками, Салин, чертыхаясь, принял лекарство.
По последней лечебной методе полагалось поглощать снадобья по сложной схеме: три беленьких шарика из одной баночки, восемь желтеньких катышка из второй, четыре крохотных таблетки из третьей и по одной пастилке из пяти коробок разного цвета. Упаси господь перепутать количество и последовытельность. А как не запутаться, когда порядок и доза менялись четыре раза в день, а на следующий день полагалась новая схема. Называлось это 'медикаментозная терапия пятого поколения'.
«Можно представить, что они в шестом поколении намудрят! – Салин с неудовольствием покосился на ряд баночек и коробочек, выстрившихся на столике у дивана. – То ли дело раньше, съел какую-нибудь 'тройчатку' – и весь день здоров!»
Головная боль понемногу отступила. Осталась только разбитость во всем теле. Да еще мучительные судороги корежили икры.
Он подумал о ионном душе. Шекочущие и колючие струи в купе с озоновым паром быстро возвращали бодрость. Но установка помещалась в крохотном пенале, а добраться до его двери через всю комнату отдыха пока не было сил.
И он остался лежать, закинув руку за спинку дивана. В таком положении растягивались мышцы спины и в позвоночнике унималась тягучая боль.
«Как там сказал Администратор? 'Я ухожу, как Первосвященник, который стал свиделем разрушения Храма'. Так, кажется. Неужели история никому не учит? Неужели мы обречены раз за разом сдавать ей невыученный урок? – Он покатал под языком слюну, пропитанную лекарственной горечью, с трудом сглотнул. – Мне мы все напоминаем путника, обнаружившего в пустыне собственные следы. А сил ползти дальше просто нет».
Он закрыл глаза. Надо было отмотать пленку памяти назад, найти тот момент, когда произошел системный сбой, и ошибка стала порождать череду ошибок, вязать их горидиевым узлом, удавкой набрасывать на шею…
Он еще застал сталинских зубров Контроля. Могучих людей, могучей судьбы. Загубившие не одну тысячу жизней и положившие на алтарь великой страны собственную, они ведали истиную цену всему: человеку, времени, стране. Благодаря им, Салин умел быть благодарным и презирал людей, лишенных этого чувства, он стал другим. Врожденный иезуитский ум стал еще более острым и изощренным. Но самое странное, если не страшное, только, перевалив за пятидесятилетний рубеж, войдя в возраст зубра, приняв от них дела и эстафету Контроля, он понял по-настоящему… нет еще не понял, не постиг, а лишь о щ у т и л свою страну.
Она представилась ему огромной, трепещущей от бродящих в ее толщи волн энергии, бесформенной массой, распластавшейся в низинах между великими горами и берегами океанов. Она была так огромна, что человеческим умом не постигнуть, то ли это тело исполинского зверя, то ли сама жизнь, спрессованная в студенистую клокочущую массу. Она жила, дышала, заходилась судорогой, пила соки принявшей ее земли и бросала в черное в высверках звезд небо протуберанцы ослепительного бело-золотого цвета.
На ее багрово-коричневой поверхности, подернутой тонкой мертвенно-белой пленкой, дрожала в такт ее дыханию полуразрушенная пирамида.
Он вдруг увидел себя почти на самой вершине, отчаянно цепляющегося за крошащиеся камни, среди таких же, как и он, правящих и руководящих, 'ответственных сотрудников' и 'компетентных инстанций'. А аморфная биомасса готова была поглотить рассыпающуюся пирамиду, как и все предыдущие и последующие.
Знание пришло во сне. В жуткой в своей противоестественной реальности сне. С трудом оторвав голову от подушки, все еще в липкой тине сна, встал с постели. Распахнул окно, впустил в комнату студеный валдайский ветер. Глотал жидкий лед воздуха. Протрезвления не наступало. Завораживающий образ бурящей массы, раскачивающей и разъедающей пирамиду, накрепко засел в голове. Он понял, навсегда.
А утром позвонил Решетников. Надо было срочно возвращаться в Москву. Умер Брежнев. Началось…
По служебным обязанностям он вместе со всеми пытался спасти то, что, как он понимал, было обреченно, скрепя сердце играл, крутил операции, меньше всех веря в их успех.
Весь секрет был в том, что эта масса не способна была порождать пирамиды. Их жесткая иерархия и законченность были чужды ее аморфной природе. Правители всегда привносили ее извне, очарованные порядком и благолепием заморских стран. Но не они, а сама масса решала, обволочь ли ее животворной слизью, напитать до вершины живительными соками, или отторгнуть, позволив жить самой по себе, чтобы нежданно-негаданно развалить одним мощным толчком клокочущей энергией утробы. По его убеждению,
