будущего.
Моим личным фантомом был брат Педро Рейес, глава отделения начального образования, который настойчиво убеждал руководителей колледжа в том, что я не готов к среднему образованию. Он превратился в зануду, который выходил мне навстречу в самых неожиданных местах и устраивал мне незамедлительные экзамены с дьявольскими ловушками. «Ты веришь, что Бог может сделать камень таким тяжелым, что не сумеет его поднять?» — спросил он меня, не давая времени подумать. Или другая подлая западня: «Если мы обхватим экватор золотым поясом пятидесяти сантиметров толщиной, то насколько увеличится вес Земли?» Я ни разу не угадал, хотя знал ответы, потому что язык запинался от ужаса, как в мой первый день по телефону. Это был обоснованный страх, потому что брат Рейес был прав. Я не был готов к степени бакалавра, но не мог отказаться от удачи, что меня приняли без экзаменов. Завидев этот персонаж, я начинал просто дрожать. Некоторые ученики давали ему злонамеренные толкования, когда он осаждал их, но у меня не было серьезных оснований подумать об этом. К тому же совесть моя была чиста, потому что мой первый устный экзамен я сдал без замечаний, когда легко продекламировал Фрая Луиса де Леона и нарисовал на доске цветными мелками Христа, будто из живой плоти. Комиссия осталась такой удовлетворенной, что забыла об арифметике и об отечественной истории.
Проблема с братом Рейесом урегулировалась, потому что на Страстной неделе были нужны несколько рисунков для его урока ботаники, и я их сделал не моргнув глазом. Он не только отказался от своей осады, но и иногда забавлялся тем, что во время перемен преподавал мне мотивированные ответы на вопросы, на которые я не смог ему ответить, или на некоторые более редкие, которые затем появлялись как будто случайно на следующих экзаменах моего первого курса. Тем не менее каждый раз, как Рейес встречал меня в группе, он смеялся над тем, что я был единственным из третьей начальной ступени, кто хорошо успевал в бакалавриате. Сегодня-то я вполне понимаю, что он был прав. Особенно из-за орфографии, которая была моим вечным мучением на протяжении всех занятий, да и сейчас продолжает пугать корректоров моих оригинальных рукописей. Самые доброжелательные из них утешают себя, свято веря, что это просчет машинистки.
Утешением в моих потрясениях был приход художника и писателя Эктора Рохаса Эрасо на кафедру рисования. Ему, судя по всему, было лет двадцать. Он вошел в аудиторию в сопровождении отца председателя, и его приветствие в послеполуденную жару раздалось как звук захлопнутой двери. Он обладал красотой и простой элегантностью артиста кино: в пиджаке из верблюжьей шерсти, очень тесном и с золотыми пуговицами, нарядном жилете и в галстуке из набивного шелка. Но особенно экзотичной была шляпа, похожая на дыню, и это при температуре в тридцать градусов в тени. Он был высокий, как притолока, поэтому вынужден был наклоняться, чтобы рисовать на доске. Рядом с ним отец председатель казался просто забытым в Божьих руках.
Поначалу было видно, что у него нет ни метода, ни терпения для преподавания, но его злорадный юмор держал нас в напряжении, вместе с тем нас удивляли его искусные рисунки, которые он рисовал на доске цветными мелками. Он не проработал и трех месяцев на кафедре, мы так никогда не узнали почему, но возможно, что его светская педагогика не сочеталась с ментальностью распорядка заведения.
С самого начала в колледже я завоевал славу поэта, во-первых, благодаря легкости, с которой я учил наизусть и громко декламировал стихотворения испанских классиков и романтиков из учебника, а во-вторых, из-за сатирических рифмованных стихов, которые я посвящал моим приятелям по классу в журнале колледжа. Я бы их не писал или уделил бы им немного больше внимания, если бы представил себе, что они заслужат славу печатного слова. Ведь на самом деле это были любезные сатиры, которые распространялись на тайных листочках в сонных аудиториях в два часа дня. Отец Луис Посада, глава второго отделения, схватил один, прочитал его с мрачным видом и вынес мне строгий выговор, но положил его в карман. Отец Артуро Мехиа тогда назначил мне встречу в своем кабинете, чтобы предложить мне опубликовать изъятые сатиры в журнале «Хувентуд», официальном печатном органе учеников колледжа. Моей немедленной реакцией было смешанное чувство удивления, стыда и счастья, что я разрешил неубедительным отказом:
— Это все мой вздор.
Отец Мехиа записал ответ и опубликовал стихи с этим заголовком «Мой вздор» и подписью Габито в следующем номере журнала с разрешения жертв моих сатир. В двух последующих номерах я был вынужден напечатать другую серию по просьбе моих приятелей по классу. Таким образом, эти детские стихи, хочу я этого или нет, на самом деле — мой первый опыт.
Дурная привычка читать все, что мне попадалось в руки, занимала мое свободное время и почти все время занятий. Я мог читать наизусть целые поэмы из народного творчества, которые тогда были популярны в Колумбии, и самые прекрасные из Золотого века и испанского романтизма, многие из которых были выучены все в тех же учебниках в колледже. Эти несвоевременные для моего возраста знания раздражали учителей, потому что каждый раз, как мне задавали в классе губительный вопрос, я отвечал литературной цитатой или книжной мыслью, которые они не были в состоянии оценить. Отец Мехиа сказал как-то об этом: «у ребенка хорошо подвешен язык». Но если выразиться точнее, мой язык был просто невыносимым для большего числа учителей. Мне никогда не приходилось напрягать память, потому что стихотворения и некоторые отрывки из хорошей классической прозы оставались у меня запечатленными в памяти за три или четыре прочтения. Первую авторучку, которая у меня была, я заработал от отца председателя, потому что прочитал ему наизусть без ошибок пятьдесят семь десятистиший «Головокружения» Гаспара Нуньеса де Арсе.
Я читал на занятиях, открыв книгу на коленях, с такой дерзостью, что моя безнаказанность казалась возможной только благодаря соучастию учителей. Единственное, чего я не достиг моими хорошо рифмованными хитростями, было то, что мне не простили ежедневную мессу в семь часов утра. Кроме того, что я писал мои глупости, я был солистом в хоре, рисовал карикатуры, читал наизусть стихотворения на торжественных заседаниях и столько еще вне времени и места, что никто не понимал, когда же я учился. А причина была самой простой: я не учился.
Посреди такой излишней активности я до сих пор задаюсь вопросом, почему учителя занимались столько со мной, при этом не крича о позоре моей плохой орфографии. В отличие от мамы, которая прятала некоторые из моих писем от отца, справедливо полагая, что тот просто лишится жизни, увидев мою фантастическую безграмотность, а другие мне возвращала исправленные и иногда со своими поздравлениями в достижении определенных успехов в грамматике и хорошего использования слов. Но и через два года не было видимых улучшений. Сегодня моя проблема остается прежней: я никогда так и не смог понять, почему допускаются немые буквы или две разные буквы, дающие одинаковый звук, и так много других бесполезных правил.
Именно так я открыл в себе призвание, которое меня сопровождало всю жизнь: удовольствие от общения с учениками, старшими, нежели я. Даже сегодня на встречах молодых людей, которые могли бы быть моими внуками, я вынужден делать усилие, чтобы не чувствовать себя их младшим товарищем. Так я стал другом двух старших учеников, которые позже были моими приятелями на знаменательном отрезке моей жизни. Один был Хуан Б. Фернандес, сын одного из трех основателей и собственников газеты «Эль Эральдо» в Барранкилье, где я начал мои первые журналистские опыты и где он вырос от своих первых текстов до генерального руководства. Другим был Энрик Скопелл, сын одного кубинского фотографа, широко известного в городе, и сам фоторепортер. Тем не менее моя благодарность к нему была не столько из-за наших совместных работ в прессе, сколько из-за его ремесла дубильщика диких шкур, которые экспортировались в половину мира. В одну из моих первых поездок за границу он подарил мне кожу каймана длиной три метра.
— Эта кожа стоит огромных денег, — сказал он мне без драматизма. — Но я советую тебе не продавать ее до тех пор, пока ты не почувствуешь, что скоро умрешь от голода.
До сих пор я все еще спрашиваю себя, до какой степени мудрец Кике Скопелл знал, что делал, давая мне этот вечный талисман, потому что в действительности много раз я должен был продать его за годы нужды. Тем не менее я все еще храню ее, покрытую пылью и почти окаменевшую, потому что с тех пор как я ношу ее в чемодане по всему миру, мне всегда хватало сентаво, чтобы поесть.
Иезуитские учителя, такие строгие в классах, были совсем другими на переменах, где нам преподавали то, что не говорили в аудиториях, и открывали то, что на самом деле хотели преподавать. Насколько это было возможно в моем возрасте, я думаю, что помню, потому что эта разница была слишком
