тебя, сердешного, увидать-почтить. Верно я говорю, мин херц?
– Верно, – ответил глуховатый, чуть заплетающийся голос.
Невидимый Алексашка подумал и прибавил к своей речи несколько таких оборотов, что все присутствующие закатились дружным хохотом. Кто-то квакал, кто-то рыдал от смеха: видать, во все времена своей жизни Александр Данилович был большим шутником.
Сильвия выкатила могучую грудь, на которой, дрожа, пенились рюшечки платья, и сказала, глядя в стену:
– Да я бы вышла с ними поговорить… тут только одно «но»…
– Какое же? – влез Буббер, крутя на пальце колечко и нетерпеливо глядя в сторону «шумствуюших» озорников во главе с царем Московии. – Или боитесь порушить честь, мисс? На этих, которые там, за стеной, в суд не больно-то подашь?
– А помолчал бы ты, дружок, – массивно отвернула фразу, руководительница миссии, – нет, не это меня смущает. А уж больно они ругаются. Особенно этот, который…
– Меншиков.
– А, это Меншиков? Тем хуже. Я бы в два счета с ними договорилась, если бы они выражались поприличнее.
Афанасьев вдруг вздрогнул, потому что услышал внутри себя язвительный голос:
«А ты ей, Владимирыч, скажи, что, ежели она даст свое высокое дозволение, я ей вежливого Меншикова оформлю в лучшем виде. Он и материться перестанет. То есть, конечно, он-то не перестанет, а вот госпоже Сильвии фон Каучук будет казаться, что он… ну, скажем… употребляет химические, что ли, термины».
– Если я ей начну объяснять про тебя, Серега, – пробурчал Афанасьев, – то, боюсь, ничего хорошего из этого не выйдет.
Ковбасюк, благодаря своим экстраординарным способностям прослушавший весь разговор беса Сребреника и Афанасьева, толкнул Женю в бок и сказал:
– Он правильно говорит, твой бес. Не говори нашей этой… руководительнице. Пусть в ее ушах весь перемат Меншикова и компании звучит… гм… по-химически. Тем более там много созвучных словечек: гидрит, ангидрит, эбонитовые палочки разные.
– Эбонитовые палочки – это из химии, – сказал Афанасьев.
– Какая теперь разница…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Князь-папа, Ивашка Хмельницкий и другие деятели Петровской эпохи
– А что, Кузьма Егорыч, говорят, что у тебя в подвале хранятся купчие крепости, по которым отсудил ты у малых купчишек и дворянишек много работного и крестьянского люда? – хитро спросил Петр и закрыл один глаз.
Кузьма Егорович перепугался, затряс головой. Ох, много пришлось перетерпеть боярину за один лишь день, а то ли еще будет, горестно думал он!..
– А мне потребны солдаты в потешные, – продолжал Петр, – Алексашка, плесни мне сего напитка… У тебя, верно, есть молодцы, которые капусту квасят, или глину месят, или девок мнут, а все одно – не при деле, только портки просиживают. Ой, не хитри, не хитри, боярин! Я ж вас, бородачей, с детства насквозь вижу, как репой в ваши толстые животы да рыхлые задницы стрелял из пушки.
– Не погуби, батюшка, не знаю, кто напраслину на меня возвел, только всех, кто годен под ружье, всех тебе отдал: пятнадцать мужичков в войско Бутурлина, в Семеновское, и тридцать три отборных молодца в Прешпург, под твои очи, батюшка.
Петр подался вперед, схватил бедного Боборыкина за бороду, притянул к себе. Прямо напротив багрового, покрывшегося крупными каплями пота боярского лица оказались круглые глаза Петра, его маленький рот с прикушенной нижней губой. Кузьма Егорович едва не осел рыхлой тушей, однако вовремя вспомнил, чья рука держит его за бороду: не токмо волосы, но и голову может сечь та рука! Петр усмехнулся, прищурился:
– Данилыч!
– Здесь, мин херц.
– А дай-ка сюда ножнички да прибор бритвенный, пены малость – окажу боярину честь: сам его обрею!
– Не погуби, государь!.. – хотел было начать бедняга Боборыкин привычную для всей Боярской думы песенку, но тут пальцы Петра сами разжались. Он отпустил бороду Кузьмы Егоровича так резко, что боярин, лишившись опоры, рухнул на пол и скатился под стол, прямо к уже сопящему там попу Бульке, верному участнику царских забав и игрищ, пьяному каждый день. Показаться из-под стола Боборыкин уже не посмел, так что он не сразу понял, чему и кому обязан он сохранностью своей бороды.
Вошедшие в крестовую палату боборыкинского дома участники горе-миссии «Демократизатор-2020» увидели довольно своеобразную, хотя и привычную в российских условиях картину. В крестовой палате, просторном помещении с образами, завешенными парчой с золотыми кружевами, расположилось человек десять вида самого пестрого и невоздержанного. На лавках, обитых бархатными налавочниками, развалились трое нахальных молодцов в ярких, нерусского типа кафтанах, в севших набок париках; особенно вызывающе смотрелся самый здоровенный из них, с наглыми синими глазами и выпуклым лбом. Он склонил голову и, поставив ногу на спящего на полу карлика в оранжевом двурогом колпаке, вопросительно смотрел на вошедших. Возле него стоял какой-то длинный нескладный тип в черном с серебром кафтане, в грубых туфлях с металлическими пряжками. Над верхней губой – полоска усов, подбородок выбрит поспешно, неровно, на левой щеке – царапина. Он округлил глаза и бросил:
– А это еще что за кордегардия?
– Поп, немецкая баба, стрелец да дьяк, мин херц, – доложил Меншиков, пиная карлика и поворачиваясь к огромному, рыхлому, с недовольной мордой мужичине средних лет, раскатившему на лавке свое тучное тело. (Потом оказалось, что это сам Ромодановский Федор Юрьевич, князь-кесарь, хозяин Москвы, самый страшный в городе человек.)
– Сам вижу, не слепой!
– А мы спросим, не поскромничаем, – тяжело заворочал языком Ромодановский, и его опухшее, с нездоровой желтизной лицо отвердело. – На дворе верховые с саблями наголо, значит, попасть сюда с улицы они не могли. Давно я не видел, чтоб вместе собирались такие несходные меж собою людишки: поп, дьяк, баба из неметчины и стрелец.
– Это верно, дядюшка, – сказал Петр, – последний раз ты мог видеть такую странную кумпанию вместе разве что в пытошном застенке, у себя, под призором заплечных дел мастера.
– А вот и пусть отвечают, – неодобрительно протянул Ромодановский. – Кто таковы? У хозяина гостите? У боярина Боборыкина? Выглядите, что и говорить, – подозрительно. (Встал, тяжело перевел дыхание, снова сел.) Ну, что же?
– А, дядюшка, их кнутиком, кнутиком постегай, – отозвался князь-папа Никита Зотов, всешу-тейший и всепьянейший патриарх, сдирая шелуху с сизого носа и порываясь ткнуться им в стол, – ты в этом… ик!.. с- сабаку съел!.. Вообще живность разную… л-любишь.
– А вот это не твоего ума дело, Никита! – оборвал его Петр.
У Афанасьева прервалось дыхание, когда на нем остановились круглые, яростные, живым огнем дышащие глаза царя. Тому было не больше двадцати с маленьким хвостиком лет, однако огромный рост, порывистость движений и живая мимика придавали его облику совершенную необычность, притом, что он конечно же был узнаваем, благодаря известным портретам, какие приходилось видеть Афанасьеву и его спутникам. Тут он был. юн, слишком юн, но уже грозен, подумал Афанасьев. Он заговорил:
– Государь, мы – гости боярина Боборыкина.
– В такой пестрой компании? Первый раз зрю, чтобы поп и дьяк, а также стрелец и… мельничиха из Кукуя вместе путешествовали!
Сильвия Кампанелла Лу Синь дон Каучук выступила вперед и произнесла:
– Но у вас, ваше величество, не менее пестрая компания. По крайней мере, среди нас нет медведей. – И
