она показала в угол, откуда в самом деле совал свою морду вялый бурый медведь, допьяна напоенный шутником Меншиковым и его не менее задорными сотоварищами.
Ромодановский сомкнул на переносице лохматые брови. Однако Петру понравилась смелость, с которой говорила эта незнакомая женщина, одетая в громоздкое немецкое платье.
– А я вижу, что ты не токмо телом, но умом и дерзостью зело обильна, – проговорил он, глядя на Сильвию. – А ну-ка, садись. Откуда и какими судьбами попали к боярину Боборыкину и мне на глаза?
– Мы из дальних краев, – сказала госпожа фон Каучук. – Хотели видеть тебя, Петр Алексеевич.
– А переоделись потому, что наша собственная одежда непривычна для здешних мест, – подхватил Афанасьев. – Извини, если прогневали.
– Быть может, окажемся полезны при твоем дворе, – закончила вступительную речь глава миссии.
– А проверь, каково они пить горазды! – завел Зотов, отрывая от стола свое пропитое лицо. – Если горазды, то и тебе глянутся, Петруша.
Сильвия, которая не пила, хотела было возражать, но тут вмешался ругатель Меншиков. Бой-баба не поверила своим ушам. Афанасьев – тоже. Бес Сребреник сдержал свое слово, и теперь речь Меншикова доходила до слуха четверки пришельцев в следующем виде:
– А плесну-ка я им, мин херц, вот этого венгерского, оно у меня завсегда с собой. Кубок, кубок мне побольше, гидрид-перангидрид! Что ты мне даешь, перманганат калия? – заорал он на здоровенного и в зюзю пьяного шутейника, приблизившегося к будущему светлейшему князю с каким-то стопариком наперсточного типа. – Вон тот серебряный кубок подай, дурень! Ну, дай-ка я сам, а ты пошел отсюда в борную кислоту, оксид недоделанный!
И он ловко налил кубок и протянул первому Афанасьеву, который тотчас же выпил одним махом. Сказывалась большая практика. Буббер и Ковбасюк хоть и замялись ненадолго, а тоже выпили. Бывшего таксидермиста тотчас же слегка повело – крепкое все-таки было вино, – но он устоял на ногах. Одна Сильвия колебалась, но после подмигиваний окосевшего Афанасьева опрокинула в себя тару. Вино лилось с утробным бульканьем, чем вызвало взрыв восторга у пьяной царской компании. Даже князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский изобразил на своей кислой одутловатой физиономии что-то вроде улыбки, от которой передохли бы все насекомые.
– Аи, люблю таких, – сказал Петр. – Вижу, вижу, с Ивашкою Хмельницким вы дружны изрядно.
– С кем? – неосторожно спросил Буббер.
– А он не знает, кто таков Ивашко Хмельницкий! – заорал князь-папа Никита Зотов и, сделав успешную попытку подняться с лавки, совершил какой-то дикий прыжок в сторону четырех нежданных гостей. – Вот до чего дожил я! Зрю людей, спрашивающих о том, кто такой Ивашко Хмельницкий, и они еще на ногах стоят!
– А ты помолчи, старый дурень, – буркнул Петр. – И чего же вы еще разуметь горазды, кроме Хмельницкого? – повернулся он к нашим героям.
– Языками владею, – пробасила Сильвия Лу-Синевна. – Наукам горазда.
Как видим, она быстро усваивала обороты Петровской эпохи.
– Языками? Какие же языки тебе известны?
– Английский, немецкий, французский, – принялась загибать пальцы руководительница миссии, – голландский, шведский…
– Керамзит твою в железо! – восхитился новоявленный «химик» Алексашка. Сильвия Лу-Синевна осмотрела вторую руку и принялась загибать пальцы уже на ней:
– Испанский, португальский, арабский, греческий, латинский…
Тут пальцы и кончились. Конечно, госпожа фон Каучук могла включить в список такие экзотические языки, как хинди, японский, африкаанс и два полинезийских наречия, которые полиглотка «заглотила», прожив несколько месяцев на Таити, где, согласно известному мультфильму, неплохо кормят. Однако это не потребовалось. Петр впился в нее горячим восхищенным взглядом, быстро спросил что-то сначала по- немецки, потом по-голландски (Афанасьев, конечно, не понял) и, получив развернутые ответы, подошел и порывисто обнял ученую даму. А потом смачно поцеловал прямо в губы. Хвала Создателю, госпожа фон Каучук узнала перед путешествием, что в петровское время поцелуй в губы был таким же заурядным и бытовым явлением, как кивок или рукопожатие в наш век. Иначе матерая феминистка могла и взбрыкнуть. Афанасьев и Ковбасюк переглянулись и синхронно облились холодным потом, подумав об одном и том же: а что, если она все-таки взъерепенится?..
Обошлось.
Следующим экзаменовали Ковбасюка, который, как мы помним, был одет стрельцом. Этот объявил, что умеет обращаться с любыми, самыми свирепыми животными и укрощать их. Петр, который любил свирепые забавы, восхитился. Тут же он устроил Ковбасюку форменную проверку. Меншиков натравил на бывшего таксидермиста пьяного медведя, спавшего в углу, и Ковбасюк, не прибегая к физической силе и подручным средствам, быстро уговорил медведя заворчать с добродушной свирепостью и получить из рук «дрессировщика» кусок мяса.
– Ишь ты, мин херц, слушается, даром что первый раз парня видит, – заявил Меншиков, – не соврал стрелец, или кто он там. Не соврал, бензол твою медь, силикат магния!
– Не соврал…
– Не соврал, – сурово подтвердил и князь-кесарь Ромодановский, наблюдавший за происходящим из- под сомкнутых лохматых бровей. – Ну, Петр Алексеевич, давай пытать следующего.
Словечко «пытать», столь безобидное, скажем, в русских сказках, в устах главы Преображенского приказа[5] звучало зловеще.
Пит Буббер, по прозвищу Крепкий, недаром заслужил это прозвище. Он не стал дожидаться, пока его выдернут сами оппоненты, засевшие в крестовой палате боярина Кузьмы Егоровича, а храбро вышел вперед. Смешанная американо-русско-грузинская кровь бурлила и веселилась в жилах. Буббер проговорил:
– А я, государь, горазд на разные технические премудрости. Знаю секреты заграничных технологий…
– Чего?
– Заграничных хитроумных штучек, механизмов, которые вашему величеству могли бы быть полезны.
«А этот Добродеев знал, кого отбирать в миссию, – подумал Афанасьев. – Интересно, смогу я сам с таким убедительным видом и так красноречиво рассуждать перед самим царем Петром, пусть даже пока еще полупьяным сопляком, а не могучим самодержцем, каким его чуть позже узнает весь мир? А ведь тут еще и Ромодановский, и Зотов, и Мен-шиков, да и мало ли кто тут еще может быть».
Петр подошел к Бубберу, оказавшись выше того на полторы головы. Не дышал. Потом пытливо заглянул тому прямо в лицо, дернул за дьяческое облачение и выдохнул:
– Ну? А покажь что-нибудь этакое!
– Пусть подкинет штуку, мин херц, – поддержал Алексашка. – А то, электролит его медь, языком бряцает, что ведром пустым.
Афанасьев не шевелился. Зато где-то внутри его затрепыхался бес Сребреник, подкинул с язвительным смешком:
«Главное, чтобы наш Пит Крепкий не стал демонстрировать Петру Алексеевичу последние достижения нанотехнологий. А то ведь в колдуны зачислят, а присутствующий здесь Федор Юрьевич Ромодановский беседует с таким народом куда как коротко и доступно. Представь себе, что кто-нибудь стал бы показывать фараону Рамсесу CD-плеер, на котором звучит диск Луи Армстронга и конкретно песня „Let my people go“:
So the Lord sad:
Go down Moses,
Way down in Egypt's land:
Tell of Pharaoh
To let my people go,[6]
– гнусаво пропел Сребреник, и Афанасьев вдруг содрогнулся от какого-то смутного воспоминания: как будто все, о чем сказал сейчас этот неугомонный нечистый дух внутри него, уже было когда-то…
