смесь употребленных спиртных напитков тянули обратно в постель, как камень тянет утопленника на дно темного мутного водоема. Он снова лег и вытянулся во весь рост, пытаясь пошевелить затекшей правой рукой и почувствовать ногу, которую он отлежал, неудобно подогнув под себя. Нехорошее чувство опасности, нездешней, острой, вторгнувшейся извне, не отпускало. Почти помимо своей воли Афанасьев поднялся и спустил ноги на пол. Слышался чей-то громовой храп, чей именно – непонятно, потому что глаза выхватывали из полумрака только неясные контуры спящего в углу человека, который и издавал эти могучие громоподобные звуки. Афанасьев встал и, подволакивая затекшую левую ногу, направился к двери. Тотчас же проклюнулся Сребреник, которого, верно, каким-то манером побеспокоило пробуждение Евгения (бес тоже должен отдыхать):
«Владимирыч, ы-ых!.. что тебе того., не спится? Я так от всего этого устал, утомился… как будто сам пил все это вино безмерно. Я же тебе говорю, у меня нервы, мне нужен покой, а ты!.. Чего вскочил-то?»
– А ты не чувствуешь? Мне вот что-то не по себе.
«Обычная похмельная депрессия, – проворчал Сребреник, – алкашам всем и всегда не по себе, когда они в нетрезвом виде. Пока ты ночью пьянствовал, я вот изучал устав Всешутейшего и Все-пьянейшего собора, на литургии которого мы тут присутствовали. Интереснейшие вещи вычитал, знаешь ли!.. Первейшая заповедь собора – напиваться каждодневно и не ложиться спать трезвыми. Цель – славить Бахуса питием непомерным. Имеется свой порядок пьянодействия, служения Бахусу и честного обхождения с крепкими напитками. Новопринимаемому члену задают один-единственный вопрос: „Пиеши ли?“ Трезвых грешников и еретиков-пьяноборцев предают анафеме и отлучают от всех кабаков в государстве. Несколько человек уже умерли от, по-нашему, современному, говоря, абстинентного синдрома, потому что никто не смел продавать им спиртное из-за „отлучения“. Вот такие милые люди нас сейчас окружают в этом доме».
Афанасьев не ответил. Чувство тревоги, беспричинного, глубоко пустившего корни беспокойства разливалось в нем все сильнее. Он открыл дверь и выглянул в коридор. Тут было темно и тихо. Лишь в конце, у самой лестницы, ведущей вниз, виднелась фигура мушкетера, стоявшего на страже. Он дремал, опершись на алебарду. Евгений притворил дверь, решив снова вернуться в постель, как вдруг неподалеку послышался грохот, взвился чей-то пронзительный басовый вопль, сорвавшийся в визг, и Афанасьев, по спине которого холодными потоками заструился пот, вдруг почувствовал, что он узнает того, кто кричал. Да, у царя Петра был совсем другой голос, ничего общего не имеющий с этим растерзанным звериным воплем, испущенным чьей-то могучей глоткой. Но тем не менее это был именно он. Петр.
Афанасьева словно подкинуло могучей пружиной. Еще не совсем сознавая, что это не его дело, не догадываясь и не желая догадываться об опасности, которая подстерегает и его со стороны злоумышленника или злоумышленников, он бросился вон из своей спальни. Как раз напротив него откинулась, выстрелив, створка дверей государевой спальни, и оттуда выскочил человек. Согнувшись и втянув голову в плечи, он с огромной скоростью помчался по коридору в обратном направлении от лестницы, по которой единственно можно было спуститься вниз.
Бес Сребреник зашелся в неистовом крике:
«Дави-и-и его, Владимирыч! Орден дадут, к награде представят! Шутка ли, на самого царя пошел, аспид!»
Афанасьев бросился вдогонку. Ему повезло– злоумышленник споткнулся о валявшуюся на полу чашу и со всего маху растянулся на полу. Евгений кинулся к нему. Человек изогнулся, уходя от быстрого выпада Афанасьева, и перед глазами .Жени мелькнуло скрытое полумраком лицо, черты которого тем не менее показались ему знакомыми. Человек перекатился с боку на бок, ловко вскочил на ноги и припустил уже в правильном направлении, к лестнице. Мушкетер, дремавший у лестницы, уже пробудился от шума и теперь бестолково тыкался носом в канделябр, пытаясь оживить, зажечь потухшие свечи и разглядеть, в чем дело и какой русский швайн помешал ему спать. Злоумышленник бежал прямо на него, и мушкетер, отбросив канделябр, попытался ткнуть его алебардой, однако промазал.
Впрочем, неизвестному тоже не удалось миновать заградительный кордон в лице сонного стража. Он заметался от двери к двери. Афанасьев бросился к нему, швырнул в ноги какой-то железкой, оказавшейся массивным и недопитым кубком, стоявшим у дверей одной из спален. Человек взвыл от боли: кубок угодил в ногу. Однако уже в следующую минуту он подцепил массивный сосуд носком ноги и, качнув, запустил в Афанасьева, как при выполнении футбольного штрафного удара. После этого человек качнулся сначала в одну, потом в другую сторону, заплетя свои ноги в прихотливом дриблинге, если продолжать пользоваться футбольной терминологией. Да это просто какой-то Рональдиньо из «Барселоны», ошеломленно подумал Афанасьев, которого ловко провели: человек пронырнул мимо него и напоследок ловко наподдал пяткой по уже измочаленному кубку, да так удачно, что он попал прямехонько в спину Евгения и на несколько секунд сбил тому дыхание.
«Уу-у-у, – зашелся в вопле бес Сребреник, которому, верно, тоже перепала малая толика от общего сотрясения Жениного организма, – даже Иоанн Васильевич с нами, бесами, так не обращался!..»
Впрочем, Афанасьев успел оправиться прежде, чем преступник окончательно скрылся из виду. Да и куда он денется?.. Коридор заканчивается тупиком, а единственный выход из него надежно прикрыт окончательно проснувшимся мушкетером, который к тому же сзывал на помощь своих товарищей. Афанасьев вонзил в окутанный полумраком коридор свой лихорадочно горящий взгляд и увидел, что темная фигура, миновав несколько дверей спален, открыла одну из них и прошмыгнула внутрь.
А окна заперты и забраны ставнями, а даже если он выберется, то попадет прямехонько во двор, где наверняка найдется кто-то из прислуги генерала Лефорта, хозяина дома. Ага! Попался! Особенно если учесть, что снаружи каждой из спален был засов.
Евгений бросился к той двери, за которой скрылся злоумышленник и, выдохнув, до упора задвинул засов. Все!.. Теперь тот пойман и никуда, никуда не денется. Афанасьев перевел дыхание и выпрямился. Наверно, впервые в жизни так остро он чувствовал себя если не героем, то заслуженным человеком, принесшим ощутимую пользу отечеству. Преисполнившись сознания выполненного долга, он направился прямо к спальне царя. Нашел не сразу, потому что стремительный бег несколько сбил ориентацию в пространстве.
Царскую спальню он нашел по клинышку света, выбивавшегося из-под неплотно прикрытой двери. Афанасьев заглянул внутрь. Царь Петр сидел перед зажженным канделябром о двадцати двух свечах и, багровея и по-гусиному вытягивая шею, тряс за шкирку Никиту Зотова. Тот бессмысленно пучил глаза и пытался что-то промямлить, но язык его не слушался.
Ночная сорочка на плече царя была разорвана, и на коже тянулся длинный, оплывающий кровью рубец.
Петр кричал на Зотова:
– Отвечай, шпынь ненадобный, что видел, что слышал и отчего не усмотрел покушение на персону государя, мужик ты, лапотник! Что молчишь, трясогуз многобрехливый? Али язык проглотил, тлешь ты яузская? Под каким соусом проглотил, скотина, кобель стоялый, вошь беспамятная?!
Поток царского красноречия, которому, быть может, позавидовал бы даже речистый «химик» Александр Данилыч Меншиков, был прерван Афанасьевым. Тот затаил дыхание и, вытянувшись у дверей, произнес:
– Слово и дело![11]
Петр вздрогнул и, выпрямившись, посмотрел на стоявшего в дверях человека. Потом тихо спросил:
– Ведаешь ли ты, о чем сказал?
– Ведаю, великий государь, – твердо ответил Евгений. – Услышал я твой крик и поспешил на помощь. Но что произошло? Он напал на тебя? Не причинил ли он тебе вреда, увечья?
Петр выпустил Зотова, и тот безвольно шлепнулся оземь. Петр ногой отодвинул Зотова к кровати, и тот, не утруждая себя взбиранием на нее, преспокойно захрапел.
– Нет, не он, – ответил Петр, подумав, что Афанасьев имеет в виду всешутейшего горе-патриарха, – он ни на что не способен, пьянь несусветная. Только жрать, пить, да отрыгивать, да игрища вести шутейные, безобразные. Пес!
И Петр, дотянувшись до Никиты Моисеевича своей длиннейшей жердеобразной босой ногой, ловко пнул его. Тот беспокойно пошевелился, зашлепал губами и, перевернувшись на спину, захрапел еще пуще. Афанасьев закрыл за собой дверь царской спальни, потому что из коридора послышались топот и
