не сидится? Башку под пули постоянно подставляешь? Погеройствовать захотелось, что ли?
— Я сюда не горным воздухом дышать приехал.
— Я тоже здоровье здесь вряд ли подлечу. Скорее наоборот. Знаешь, где у меня твои инициативы сидят? Не-ет, не здесь, — протянув букву «е» в слове «нет», сказал полковник, когда увидел, что Кондратьев провел ребром ладони по своему горлу. — Повыше. Итак, что будет, если ты окажешься в ситуации, в которую попали зенитчицы из книги «А зори здесь тихие»? В школе, надеюсь, ты книжку эту изучал, а если и был двоечником, программу по литературе не выполнял и читал детективы, то фильм-то уж точно смотрел. Припоминаешь? Отправились они ловить двух парашютистов, а наткнулись на восемнадцать.
— Вы уж моих людей, господин полковник, с зенитчицами не сравнивайте, пожалуйста. А с восемнадцатью боевиками мы справимся.
— Удивляешь ты меня Кондратьев. Точно никогда не изучал тактику партизанской войны. Не важно, где она ведется — в брянских ли лесах, в джунглях Вьетнама или Анголы или в горах Истабана. Шаг в сторону от цивилизации, и оказываешься в почти девственной природе. Ты можешь хоть дивизию посылать искать партизан. Если найдешь, то будет это случайностью, а не закономерностью.
Лишь упомянув брянских партизан, полковник говорил о чем-то абстрактном, судить о чем мог по воспоминаниям непосредственных участников тех событий, книжкам да очень скудным кинохроникам. Во Вьетнаме он провел несколько месяцев, но американцев уже не застал там и помогал вьетнамским товарищам пресекать китайскую агрессию, в Анголе же задержался почти на год.
— Я рассчитываю на интуицию.
— В общем, правильно, потому что дивизии у меня пока нет. От меня-то чего хочешь? Чтобы отпустил и не считал тебя и твоих людей дезертирами?
— Не только, господин полковник. В качестве огневой поддержки, если мы натолкнемся на что-то, напоминающее Форт Нокс, я не откажусь от вертолета или бомбардировщика.
— Как же ты золотишко соберешь, если этот истабанский Форт Нокс обработает бомбардировщик?
— Бог с ним. Но я неправильно выразился. Золотишка сепаратисты, может, и нахапали преизрядно. Время для создания приличных оборонительных сооружений у них тоже было. А вот специалисты и люди… Здесь у меня большие сомнения. Не было у них возможностей египетских фараонов. Рабов миллионами сгонять на постройку они не могли. Десяток-другой человек — это может быть.
Полковник вспомнил, что в руке у него кружка с чаем, поднес ее к губам, отпил осторожно, боясь обжечь губы, потом проглотил, состроив недовольную гримасу:
— Черт, чай остыл. Всегда так.
— Я воды горячей подбавлю, — услужливо сказал Кондратьев.
— Ладно, не подлизывайся.
Взгляд полковника с чашки, из которой дымок уже не тянулся, точно душа ее покинула, а аромат — это запах разложения, переместился на запястье, мазнул по часам, потом уперся в Кондратьева. От взгляда этого егерь обязательно должен был поперхнуться, но он секундой ранее проглотил чай, а новую порцию еще не успел отпить. Взгляд полковника опять метнулся к часам.
— Ты у меня двадцать минут времени отнял.
— Извините, господин полковник. Вас тяжело убедить.
Кондратьев делал вид, что намека не понял, что готов продолжать разговор до тех пор, пока полковник перестанет отделываться обтекаемыми формулировками, как заправский дипломат, о том, что он ничего против авантюрной затеи не имеет, но разрешение на ее воплощение в жизнь не дает. И чем быстрее полковник даст свое согласие, тем быстрее закончится этот разговор.
— Использовать вас в крупномасштабных общевойсковых операциях, конечно, не очень эффективно. Вы к работе штучной, ювелирной привыкли, а я, бестолочь, все стремлюсь вас на конвейер поставить. Ты на это намекаешь?
Кондратьев отрицательно закивал головой, сделал вид, что не отвечает из-за того, что рот у него заполнен чаем, и попробуй он сказать хоть слово, не ровен час, захлебнется, закашляется и тогда придется полковнику спасать своего капитана от смерти. Среди многочисленных наград комполка медали «За спасение утопающих» не было. Но он думал, что вполне может прожить и без нее.
— Не взыщи, держать вертолет постоянно на пару я не смогу, потому что дел, помимо твоей затеи, хватает, а техники, как всегда, недостаточно. Если залетишь, тогда, конечно, подниму всех в ружье. Выручать будем с музыкой. Но пока прощупай все «Стрекозой». Я распоряжусь. Тебе ее дадут на неограниченное время. Если что, наблюдателей вызывай.
— Спасибо, господин полковник.
— Когда идти хочешь? Сегодня?
— Нет. Людям отдохнуть надо. Завтра пойду.
— Ну с Богом. Удачи тебе, капитан.
— Спасибо, господин полковник.
Глава 11
Репортеры притомились, языки у них вывалились наружу, рты не закрывались, загребая воздух, с хрипением проваливающийся в легкие. Несколькими днями ранее они обязательно заработали бы себе простуду, а может, и ангину. Теперь такой опасности уже не было…
К длительным физическим упражнениям они не привыкли. Лица у них взмокли, покрылись испариной. По спинам катились струи пота, скапливаясь в джинсах, ставших такими тяжелыми, что вот-вот спадут с ног.
Они оглядывались, пока оставалась видимой брошенная машина, точно это была последняя нить, связывающая их с более-менее благополучным и прогнозируемым прошлым. Но и она оборвалась, скрылась за склоном холма, и наблюдавшему за пленными Алазаеву показалось, что в эту секунду солнце зашло за тучи, отбросив на лица репортеров тень, так быстро они изменились, пожухли.
С камерой оператор уже выбился бы из сил, как каторжник, который вздумал бежать, подпилил решетку, выбрался из камеры и тюрьмы, но не сумел избавиться от тяжеленного железного ядра, прикованного к ноге. Пройти с ним, даже взяв на руки, он сможет немного и так медленно, что его настигнет и улитка. Оператор должен был бы благодарить Алазаева.
Чтобы репортеры не видели, куда их ведут, пришлось завязать им глаза черными повязками. От таких неудобств теряли они немного. Вряд ли в эти минуты у них могло появиться желание полюбоваться горами, хотя посмотреть было на что. Когда они еще окажутся здесь. Но зато искрящийся снег не резал им глаза и вероятность подцепить снежную болезнь для них была куда ниже, чем у боевиков.
А ведь если они встанут столбами, откажутся идти, Алазаев пристрелит только одного, второго придется тащить на себе, даже если он будет упираться. Бросать жребий не придется. Но репортеры об этом не догадывались, стойко переносили тяжести дороги, не жалуясь, думая, наверное, что едва начнешь выказывать признаки усталости, собьешься с ритма, тут тебе и вгонят пулю в голову.
Шли они осторожно, как слепые, оказавшиеся в незнакомой местности. Это еще больше замедляло продвижение группы. Толчки в спину заметного ускорения не давали. Напротив, получив удар, репортеры начинали нервничать, суетиться, оступались, падали, приходилось их поднимать и направлять на путь истинный все теми же легкими толчками в спину. И все опять повторялось.
Рыхлый снег истекал водой, хрустел. Он набух, как перележавший на солнце труп, который вскоре начнет распадаться.
Алазаев тоже устал и в душе стал обзывать себя идиотом за то, что затеял все это представление, от которого, видимо, и результата никакого не будет — ни дивидендов от спонсоров, готовых предоставить выкуп, ни награды от восторженной публики, ни чувства самоудовлетворения, потому что сыграно все скверно. Хорошо еще, что статисты не возмущаются, а Малик выглядел свежим и совсем не уставшим. Заставь его сейчас вернуться обратно к машине, попросить принести, к примеру, разбитую видеокамеру, так
