что принесли, словно это приношения богам, но и их могло не хватить.
Егеря выжидали. Из пещеры никто не появлялся. Никто не встречал их.
Наконец Кондратьев опять подкрался к занавеске и потянул ее за собой всем телом. Она легко поддалась, сползла с прохода. Ноги егеря начали проскальзывать, но он продолжал тянуть занавеску, совсем как рыбак, который запустил невод в воду и тащит его на берег или в лодку, обливаясь потом и радуясь одновременно, что улов большой.
Занавеска затрещала, натягиваясь, оторвалась, а Кондратьев чуть не пропустил это и лишь в самый последний момент, когда понял, что она поддается, стал тянуть послабее. Промедли он чуть, и упал бы на землю, совсем как спортсмены, перетягивающие канат, когда тот неожиданно рвется, а так устоял на ногах, немного качнувшись вперед.
Усыпляющий газ рассеялся.
В пещеру, пригибаясь, проскользнули два егеря — Евсеев и Луцкий прикрывали друг друга. Их силуэты, нарисованные на фоне черного неба, были хорошими мишенями, когда они пересекали порог пещеры.
Через труп человека, валявшегося сразу за входом, они переступили, но вокруг него натекло очень много крови. Невольно приходилось сожалеть, какого прекрасного донора потеряла медицина. Евсеев, вляпавшись в лужу пяткой, оставлял за собой кровавый след, Луцкий этого не заметил, и в кровь не попал по случайности.
Тускло, с перебоями, то замирая, то вновь воскресая, как борющаяся со смертью пульсация крови в венах, светила лампа в центре пещеры, едва дотягиваясь до стен уже ослабевшими отблесками, поэтому стены казались нереальными, как тени, как занавес, который набросила на себя темнота, и стоит его порвать или отбросить, как за ним окажется бездна. Звук шагов, вырываясь из-под подошв, прыгал как мячик, добирался до потолка и стен, отскакивал от них и возвращался, но уже деформированный и искаженный.
В пещере застоялась духота. Воздух, ворвавшийся в проход, прогонял ее, оттесняя к стенам. Но дышать все равно было трудно, а чтобы глотнуть свежего воздуха, приходилось нагибаться, но при этом лучше закрыть глаза, потому что на полу лежал еще один труп — глаза его оставались открытыми, только они стали водянистыми, мутными, зубы оскалились то ли в гримасе, то ли в улыбке, потому что на его устах застыло проклятье. Он умер так быстро, что не успел сказать его, но это не означало, что оно не подействует.
Лампа стояла на столе, но свет ее привлек вовсе не насекомых, ее окружало пять консервных банок, со вспоротыми крышками, которые топорщились отвратительными зазубринами, точно это было какое-то очень страшное оружие. Наполовину растеряв внутренности, они подбирались к лампе, но застыли, когда в пещеру ворвались непрошеные гости, а рядом валялись грязные ложки и вилки, куски хлеба и хлебные крошки. Все это походило на поле битвы между какими-то фантастическими существами.
Егеря пробрались к столу.
Они попали в сонное царство, зашли в него так далеко, что теперь со всех сторон их окружали враги, которые, к счастью, спали сейчас — и только это спасло егерей. Боевики раскинулись в самых разнообразных позах: кто-то лежал на полу мешком, кто-то откинулся на спинку стула, стоявшего возле стола, руки опущены вниз и что в них — не разглядеть, но вряд ли более серьезное оружие, чем вилка или нож, да и те должны уже валяться на полу, выскользнув из пальцев.
Свет лампы густо освещал их лица, окрашивая кожу в красное. Бородатых индейцев не бывает, и у них более благородные лица, тонкие носы с горбинкой, полные губы, а у этих…сухая кожа шелушится, отслаиваясь, как засохшая грязь.
— Здесь все спят. Все нормально, — сказал негромко Евсеев в микрофон, а ветер вынес его слова наружу. Им опять повезло, но это не могло продолжаться вечно.
Лампа была слишком сильным источником инфракрасного света, который выжигал сетчатку, не хуже, чем свет звезды, когда на телескоп позабыли надеть тонирующее стекло. Кондратьев сдвинул инфракрасный прибор, чтобы он больше не закрывал глаз, — невооруженный, он быстро приспосабливался к этому свету, с каждой секундой доступное ему пространство все расширялось.
Несколько лучей фонариков упали на пол, зашарили по нему и по стенам.
Когда они натыкались на тела людей, то останавливались, опутывали их светом, как пауки, которые оплетают коконом свою жертву, чтобы она уже никуда не улетела. В полумгле все боевики казались на одно лицо. Когда луч фонарика падал на лица, они начинали съеживаться, как загоревшаяся бумага, покрывались сетками морщин. Глаза под закрытыми веками раздраженно вздрагивали.
Алазаева здесь нет. Даже с фотографией сверять не нужно. И так видно. Только балласт, который раньше назывался пушечным мясом.
В дальнем углу пещеры располагалось некое подобие опустевшего зверинца, точно боевики от скуки устроили здесь зоопарк. Но кого они держали здесь? Вот в чем вопрос. Возле решетки приткнулся человек. От него не исходил кисловато-сладкий запах. Он был одет в джинсы и дутую куртку, которая в нескольких местах порвалась, а из дыр вылезла белая подкладка. Он лежал на спине, а когда Кондратьев перевернул его, то увидел, что руки у него связаны веревкой. Она впилась в кожу так, что кисти побелели. Лицо человека изменилось не настолько сильно, чтобы не узнать его. Кондратьев видел его, когда репортер триумфально въезжал на бронемашине в центр села, а следом спешили федеральные войска. Капитан улыбнулся. Этот мир слишком тесен, в нем постоянно наталкиваешься на своих знакомых, точно в постановке участвует не более нескольких десятков человек, которые так быстро перемещаются, что успевают поспеть почти в одно и то же время в несколько мест, а из-за этого создается обманчивое впечатление, что на сцене многотысячная массовка.
Первое впечатление оказалось обманчиво. Пещера уже представлялась уютной. Здесь хранились мешки с крупой, консервы. Точно боевики решили сделаться отшельниками и вдали от мирской суеты замаливать грехи, дожидаться пришествия или вызова на Страшный суд. Они дождались.
После предыдущей операции у егерей осталось несколько наручников, которые они по-хозяйски прикарманили. Отчетности от них никто не требовал и не сверял, сколько наручников выдали на каждый отряд и сколько получили взамен плененных боевиков.
Комично было наблюдать за тем, как Голубев, пристроившись на корточках возле сидящего на стуле за столом боевика, отгибает ему пальцы, освобождая вилку, словно боится, что тот может неосторожным движением пораниться, кладет вилку на стол, а потом защелкивает на запястьях боевика наручники. Он обшаривает его карманы, совсем как грабитель, подсевший в метро к уснувшему пассажиру, извлекает откуда-то склеенные скотчем две ручки от «калашникова», набитые патронами, переправляет находку в свой рюкзак. Голубев приподнял боевика, стул при этом потерял равновесие, опрокинулся назад, но никто не проснулся от этого грохота, и только егеря, занятые примерно тем же делом, что и Голубев, раздраженно зашипели на него.
Кондратьев выбрался наружу. Там было зябко, хотелось вновь вернуться в пещеру и не выходить из нее, пока не сойдет снег, пока все не высохнет, пока не зазеленеет трава. Не так много ждать осталось. Неделя-другая.
Егеря, покуривая, сидели на корточках в одинаковых позах, не очень удобных для броска или удара, но боевики были уже не опасны.
— Не очень удачно все вышло, — сказал Голубев, увидев Кондратьева.
— Как сказать. Один заложник — тоже что-то.
Кондратьев ударил наотмашь ближайшего боевика ладонью по щеке. Звук получился резким, как электрический разряд в сухом воздухе. Капитан не удовлетворился этим и продолжал хлестать по щекам боевика, голова которого моталась из стороны в сторону. Казалось, что после каждого удара шейные позвонки все больше и больше расшатываются и вскоре должны треснуть и сломаться.
Боевик открыл туманные глаза, будто он пребывал в сильном опьянении и не понимал ни того, что происходит, ни где он.
— Где Алазаев? — тихо спросил Кондратьев.
— Улетел, — сказал боевик.
«Как Карлсон, который живет на крыше, — усмехнулся про себя капитан, — но обещал ли он вернуться?»
