кулак, а ты — единый перст, да и то мизинный…
— Ну ладно, хватит тебе врать. Опохмелился и иди домой. В этакую рань меня поднял. Так, значит, великая компания затевается? Говорить нечего, хороши люди подбираются. И Дикой Мичман, и Ивашкин Рваные Ноздри у вас тоже в компанионах? Вы бы еще из соляного острога себе людей взяли — распопу Родиона да старца печерского Имайю, грека Ариона — соглядатая, жаль только, что годами они древни. Всех татей и пьяниц Шелехов себе берет, прямо из кандалов да в матросские кафтаны канифасные обрядит… Кондратия-самозванца еще приласкайте! Неблагодарен твой Шелехов; у меня он поднимался, а теперь я же в мизинные персты зачислен. — Оконишников заметался у изразцовой печки, придерживая финифтяный крест на груди.
— Не коли ты мне, хозяин, глаз Диким Мичманом! Коломб в цепях ходил, наш россиянин Гвоздев Михайло Спиридоныч — царство ему небесное — тот, что первый Аляксу увидел, — в Тобольске по ложному извету с колодниками в тюрьме сидел, Соймонову ноздри палач рвал. А Дикой Мичман, хоть человек убогий, поболе нас с тобой знает. Он из книг аглицких да юрналов всю мудрость морскую познал. И мичман сей для нас — человек необходимый… Ну, с тобой, хозяин, спорить — два штофа выпить надо.
Мухоплёв поднялся с китового позвонка. Оконишников с опаской поглядел на него. Ну и детина, ну и дал бог силы и здоровья выпивохе сему! В плечах косая сажень, ручищи — что весла на байдаре, глазища светлые навыкате — чисто морская корова, которую еще не столь давно россияне у Командорских островов видели. Задевать Мухоплёва нельзя: если взойдет в сердце, то весь дом по бревнышкам разнесет! Вот такому-то в самый раз дикарей на Филипповых островах оглоблей крестить… И Оконишников решил начатый спор покончить миром и лаской.
— Ты бы еще, Саввушка, выпил. Я тебе еще чарку поднесу, — сказал Оконишников.
— Это можно, — рявкнул Мухоплёв, принимая из рук хозяина стакан. — А за что выпить-то? — спросил он с лукавством.
— Уж за что ты сам хочешь, Саввушка, — залебезил купец.
— Чара сия, — возгласил мореход, — мною пьется за господина Шелехова, за вояжи новые в водах дальних… За прелестные Филипповы острова, кои я из Охотска провижу!
Скрепя сердце, кивал головой купец, слушая эту здравицу. Пошел к дверям Мухоплёв, да вдруг остановился на пороге, ручищу протянул, отставил перст мизинный и без слов им пошевелил несколько раз. Понимай, мол, как знаешь сам. И далеко по Охотску, по тишине утренней, пронеслась мореходова песня:
Охотские купцы про Шелехова невесть что говорили. Ходил прежде всего слух, что он от солдатчины укрылся и для этого и в Сибирь пришел из Курска.
Правда только в том, что курские соловьиные сады были Шелехову родными. Родился он в 1747 году в Рыльске, от Курска к западу отстоящем на сто шестнадцать верст. К югу от Рыльска — Путивль, на север — Севск. В те поры Рыльск был причислен к Севской провинции Белгородской губернии и уездным городом даже еще и не считался. Стоял Рыльск при реке Рыло, впадающей в Зейм, и еще две мелкие речки с чистой водой — Волынка и Амон — пробегали по древнему городу. Говорили, что Рыльск под именем Рылеска существовал еще в IX веке и жили в нем славяне — северяне. Не они ли насыпали семьдесят курганов вокруг города и возвели валы древней крепости? И те валы видны на Сионской горе, что украшает Рыльск подобно каменному собору, возведенному еще Шемякой. В летописях Рыльск впервые помянут под 1152 годом. Много о древней жизни могли бы рассказать архивы Рыльска, да они погибли во время опустошительного пожара 1720 года. Был Рыльск богат и славен. Об этом можно судить хотя бы по городскому гербу. Щит герба — золотой, а на нем — отрезанная кабанья голова; глаза и язык у ней червленые, а клыки — серебряные. Вверху щита — башенная корона серебряная о трех зубцах, а за щитом скрещены два золотых молота. Золото — знак богатства, великодушия, справедливости, а молоты в гербах были знаками городов промышленных. В Рыльске испокон веков добывали известь, лили колокола, торговали хлебом, пенькой, медом, а главное — косами. Славился город еще и своими «медовыми» банями, зелеными садами и черной плодородной землей.
Лучшая часть города пошла к берегу Зейма, здесь пролегла и главная улица — Глуховская. В Рыльске — в шелесте садов, в соловьином пенье, в дыханье медовом воскобойных заводов — и рос молодой Шелехов. Считают, что он происходил из небогатых мещан, но в одном из шелеховских архивов записано, что мать Шелехова была будто бы рыльской помещицей. Дом, где родился Шелехов, выходил на главную, Глуховскую улицу.
В юности он обучался торговой цифири, сидел у отца в лавке. И не здесь ли его искали вербовщики, когда он, как говорили, скрылся от ненавистной солдатчины? В Рыльске и теперь ходит сказка о Григории Шелехове — будто убежал он от высокого рекрутского воротника, бродил по дорогам, ведущим в Путивль, Дмитриев и Севск, прятался в известняковой каменоломне. Наконец, решил он укрыться поближе к дому, взошел на высокую звонницу Вознесенской церкви, да так и просидел там под черными колокольными языками три дня, пока вербовщики из города не ушли и пойманных рекрутов не угнали.
От солдатчины скрываясь, Шелехов вскорости добрался до Курска, поступил на службу к винокуренному купцу, а винокурнями Курск издавна славился! У купцов-курян занятие одно — вино гнать да соловьев слушать. Вино в ту пору по всей России только одни купцы курили; дворяне в это дело еще не вступали, казенных палат, ведавших питейными делами, не было. Богатели на вине купцы и крепко держались за свои винокуренные права, никому их не уступая. Знай только плати сбор с кубов да особо — подведерные деньги, а вино для всех недорого стоило — рубль восемьдесят восемь с половиной копейки за ведро. Винному откупу свыше покровительство оказывалось; на домах питейных повелено было гербы царские вывешивать, а откупщики даже шпаги носили, будто дворяне какие. Но Шелехову не по нраву была служба у откупщика. Как говорят, он ушел из соловьиного Курска на Волгу, в понизовые города, и уже оттуда подался в Сибирь. Есть слух, что он побывал на границе с Китаем, в бойкой торговой Кяхте. Но на месте Шелехову не сиделось, и вот он добрался до Охотска.
Нерадостный город Охотск! С моря взойти к нему можно только три месяца в году; остальное время залив забит льдами. Протянулся Охотск вдоль песчаной косы, а ту косу все время подмывает Охтой-рекой. Вода да небо да серый крепостной частокол, кресты убогой церкви, ржавые засовы на дверях купеческих лавок. Вот и весь Охотск — город у дальнего студеного Ламского моря. Но дела здесь большие должны быть. Камчатка, Алеуты, Курилы, Алякса — земля Американская матерая, моря богатые — у Охотска под боком. И отселе идти русскому человеку, и на норд, и на ост — как сказали и господин командор Беринг, и Ломоносов, и Никита Шелауров. А на зюйде — богатые земли китайские, и зеленые Филиппины, и прелестные Марианские острова, коих лорд Ансон достигал. Почему мореходы британские на Восточный океан из Лондона взирают? Коломбам российским воды восточные ближе, нежели британцам.
Отважные люди живут в Охотске! И на чем они только не плавают в далекие воды! Балтийский флотский человек, поди, рассмеялся бы, увидев рули на охотских шитиках, лопасть такого руля в полторы сажени длиною. Чудны охотские мореходы — думают, что чем длиннее руль — тем быстрее ход корабля. И не раз бывало так, что рули нарочно наращивали, делали длиннее. И на такой посудине, терпя голод и нужду, неведомых земель достигали. А как сделать так, чтоб руль был обычайным — не короток и не длинен, а в самый раз? Чтоб этого руля слушался корабль? Чтоб мореходы умели правильно курс пролагать, а не шли наугад — как ходят вдоль гряды Алеутской? Как сделать, чтоб в промыслах пушных смысл был, чтобы зверя зря не били? Порядка не было на Восточном океане с тех пор, как Беринг умер. Бог знает что творилось. Купцу, известно, выгода нужна, чиновнику — корысть, а за все отдувается простой русский человек — мореход, передовщик, промышленный. Мошна купецкая длинна, чиновничья совесть — что у
