Мохамеда, и с этого времени, до присоединения Крыма к России, Судак, Кафа, Балаклава и все приморские города Крыма оставались постоянно во власти турок.
XV. Благодеяния христианской цивилизации неверному татарину
Быть в Судаке и не посетить Кизилташской пустыньки — большой грех. Можно нанять мажару на волах, или, еще лучше, дилижанс тройкою. Крымский дилижанс — это обыкновенная немецкая, дышловая телега, крепко кованная и поместительная сравнительно с лыком вязаною телегою русского мужика. Если на такой телеге висит на ремнях рессорное креслецо, то немец зовет экипаж штульвагеном и возит на нем весьма удобно жену и детей. Тогда это настоящий рессорный экипаж.
Выезжайте рано, если не хотите, чтобы вас затомило и зажарило крымское солнце. От Судака до самого поворота в Кизилташские леса, т. е. верных верст 10, приходиться ехать по открытой каменистой дороге, через Таракташи. Камни внизу, камни со всех сторон, чуть не из-под облаков. Вынести нельзя. Но зато, когда вы поворотите в лесистые горные долины, направо от дороги, вы не нарадуетесь. Тяжелая поездка обращается в чудную прогулку по необъятному тенистому парку. Ветви лезут в экипаж, сплетаются над ним; никуда не уйдешь из-под дышащих и колеблющихся сводов; солнце светит здесь каким-то зеленым золотом. Радостная свежесть весны стоит между стволов и ветвей, лабиринты которых обнимают вас кругом. Тени ползут по лицу, как нежные опахала, свет глядит на вас сквозь листву тысячью веселых, ясных глаз. Дорога обыкновенно трудная, теперь выровнена, и сытая тройка дружно ныряет с нами в тенистые лесные лощины и выносит нас на цветущие лесные холмы. Какие травы, какой сосредоточенный южный аромат, какая сочная яркость! Розовая чина великолепными гирляндами опутывает кустарник, обсыпая его молодую зелень нежным румянцем своих мотыльков. Пахучая рута перерастает кусты, орхидеи разных пород высокими султанами пестрят лесной луг. Этих трав не найдешь у нас внизу, в горячей степи. Это все жители зеленых гор, где есть солнце, и вода, и лесные сени. Вам прохладно и весело. Весенний лес как будто принял нас в свою семью и раскрыл перед нами все свои майские радости. Мы рвем его чудные цветы, мы пьем ледяную воду его родников, мы безмолвно беседуем с его зелеными ветвями. Мы живем с ним и в нем. С ним особенно подружился мой семилетний белокурый мальчуган, которого золотые кудри так подходят к вьющимся плетям розового горошка, и которого счастливый голосенок так родственно сливается с чириканьем и щебетаньем лесных птиц. Весна везде себя узнала и везде себя приветствует: в ребенке, в птице, в цветке и в ручье. В самой гуще леса, не доезжая часу до Кизилташского монастыря, в тихой, полутемной лощине, мы поравнялись с беломраморным памятником, осененным высоким крестом. Крест этот, сложенный из необтесанных стволов дерев, обвит гирляндами дикого винограда и, в обстановке пустынного леса, представляет поэтическую картину, невольно возбуждающую любопытство туриста.
Мы, жители Крыма, знаем этот крест, даже не видав его. Всем еще живо помнится кровавая трагедия, которой интродукция разыгралась в этом лесу, а финал на феодосийской виселице.
Памятник воздвигнут на том самом месте, где таракташские татары убили в августе 1866 г. игумена Парфения, настоятеля Кизилташской киновии. Парфения все знали и все помнят. Это был мужественный и деятельный хозяин Кизилташских лесов. Он из пустыни стремился сделать домовитое, всем обильное хозяйство, и уже почти достиг своей цели. Он первый, с зари до зари, работал на своих заводах и в своих плантациях. Горсть монахов помогала ему, рабочих нанимать было не на что. В Кизилташской киновии, до Парфения, была только пещера с целебным источником, да две-три плетеные мазанки. Парфений добыл все остальное. Он просекал дороги, ломал камень, пилил доски, жег известку и кирпичи, прививал черенки в лесных грушах, разбивал виноградники, копал колодцы.
Из пещерки в скале сделался целый скит, с двумя гостиницами, с церковью, с кельями и разными службами. Лес кругом обратился в сад, в огород, в виноградник, в хлебное поле, застучала мельница на высоте гор, завелся табун лошадей и рогатый скот, богомольцы хлынули в Кизилташскую киновию в дни, освященные старыми воспоминаниями. Энергия, предприимчивость и хозяйственная опытность Парфения сделали его, в некотором роде, руководителем окрестных владельцев. Он был мастак во всем: архитектор, инженер, столяр, печник, садовник, скотовод, что хотите. Это был маленький кизилташский Петр Великий в рясе инока. К нему обращались за советами, ему поручались дела. Посещавшие Кизилташ возвращались из пустыньки, очарованные её лесными красотами и простосердечным радушием умного хозяина. Татары вообще тоже очень уважали Парфения и боялись трогать леса, принадлежавшие скиту, зная строгость игумена. Судак, когда-то бывший Ливерпулем Черного моря, предпринимавший войны и выдерживавший осады, — давно уже стал мирною и глухою деревнею, в которой живут одни только мелкие садовые владельцы, большею частью мещане и крестьяне разных племен и исповеданий. Большие владельцы- помещики съезжаются в Судак только на виноделие около Покрова и проводят тогда недели две, оживляя тихий Судак незнакомым ему шумом и движением. В остальное время садами их заведывают управляющие или садовники, в прежнее время чаще всего таракташские татары, как ближайшие соседи и опытнейшие садоводы. Практический глаз Парфения скоро разоблачил плутни этих татар, управлявших судакскими садами русских владельцев и доводивших их почти всегда до грустного состояния. Некоторые из управляющих лишились своих мест по доброму совету Парфения. И вот этот-то, по-видимому, пустой, обыденный случай послужил роковою завязкою всего дела. Два татарина из влиятельнейших семейств Таракташа поклялись отомстить игумену за то, что он разоблачил их управительские проделки и лишил их хлебных мест. Восточная кровь требовала мести кровью. Фанатизм магометанина помог видеть в христианском иноке смертельного врага. Заговорщики были строгие мусульмане, почитаемые своими. Они втянули в заговор еще двоих родственников своих, из которых один был молодой студент духовного татарского училища, брат главного заговорщика. Татары называют софтами этих воспитанников своих медресе, готовящихся в муллы. Заговорщики, вооруженные ружьями, подстерегли Парфения на том месте, где теперь стоит памятник. Парфений возвращался, по обычаю, один, верхом, из Судака, часа в 4 дня. Пуля сразу повалила его. Убийцы выскочили из засады и стали колоть его кинжалом. Между тем бедный таракташский татарин Якуб, искавший по лесу своих волов, набрел на эту сцену. Он слышал выстрел, видел убийц, убийцы тоже увидели его. Под угрозою смерти и под страшными клятвами, они приказали Якубу набирать дрова и тащить в глубокую лесную балку налево от дороги. Якуб должен был съесть земли, по обычаю татар, в знак вечного молчания. Трепеща за свою жизнь, он стал участником убийства. Убитого игумена стащили в балку и сожгли на костре вместе с конем. Нашли на нем рублей 18 денег и кое-какие мелочи. Якуба отпустили, обещав, в случае измены, погубить не только его самого, но весь его дом и весь род его. Я видел балку, в которой сожгли Парфения. Это глубокая и глухая дебрь: немудрено, что никто ни в монастыре, ни в лесу не заметил разведенного на дне её жаркого огня, пожравшего целого коня с всадником; немудрено, что и сыщики не набрели на это место. Якуб долго крепился. Все розыски о пропавшем игумене кончились ничем. Целые волости были согнаны в леса, чтобы осмотреть каждую тропу, каждый овраг. Чиновники бесплодно сменяли один другого. Подозрения на убийц не было ни малейшего. Это были почтенные, домовитые татары, хорошо известные окрестным русским помещикам. За них даже после обвинения, в начале следствия, ручались сами помещики. А совесть не давала между тем Якубу покоя ни днем, ни ночью. Он бросил свои дела, не спал ночей, худел, мучился. Жена долго приставала к нему с расспросами, наконец, ему стало невтерпеж, и он выдал секрет жене. Жена передала соседке, соседка — мужу; мужа звали Ибрам. Он бросился к старшине, старшина послал его к мулле. Мулла советовал молчать. Ибрам обратился к кордонному майору, оберегавшему берег Судака от контрабандистов, и на другой день Якуб и все убийцы были схвачены и отвезены в Феодосию. Якуб повинился и показал все. По указанию его, найдены были кости, пепел, следы крови. У убийц нашил поличное. Наряжен был, по просьбе русских владельцев, военный суд, который долго не мог найти несомненных доказательств убийства. Убийцы запирались во всем. Доносчик Ибрам умер в тюрьме, как говорили, от отравы. Якуб кое в чем противоречил себе. До сих пор многие утверждают, что вина татар сомнительна, что их невозможно было бы обвинить обыкновенным уголовным судом. Но как бы то ни было, подписан был смертный приговор трем предполагаемым убийцам. Они осуждены на повешенье, а юноша-софта на каторжные работы. Казнь
