прижавшейся к её бёдрам, разбудили в ней какое-то дикое томление. Застывшим взглядом смотрела она прямо перед собой и вдруг увидела в зеркале, висевшем напротив, своё лицо. И сразу наступила реакция. «Нет, только не это! — сказала она себе яростно. — Нет, этого я не хочу!» — Она снова опустила глаза на Артура. Обессиленный, он больше не плакал и уже дремал. Губы его были полуоткрыты, на лице — выражение беспомощной, беззащитной покорности. Она ясно видела раны в этом сердце. Безграничная печаль была в вяло опущенных веках, в его узком и точно срезанном подбородке.
За окном перестали петь дрозды, и предвечерняя мгла вползла в комнату.
А Лаура все сидела, поддерживая голову Артура, хотя он давно спал. Выражение её лица было трогательно-прекрасно.
XXI
Две недели пролежал Артур больным в доме Тодда, так ослабев что не в силах был встать.
Доктор, приглашённый Лаурой, напугал её предположением, что это злокачественная анемия. Доктор Добби, живший в доме № 1 по Колледж-Роу, был своим человеком в семье Тоддов. История Артура была ему известна, и поэтому он вёл себя с большим тактом и предупредительностью. Он сделал несколько исследований крови и лечил Артура подкожными впрыскиваниями марганца. Но выздоровлением своим Артур был обязан не столько доктору, сколько Лауре. В заботах о нём она проявила редкое качество — страстную самоотверженность. Она заперла дом в «Хиллтопе» и посвятила все своё время уходу за Артуром: стряпала для него, читала ему вслух, а то и просто молчаливым товарищем сидела у его постели. Странное поведение со стороны женщины, раньше такой безучастной, так явно поглощённой собой! Может быть, она видела в этом искупление, неожиданно посланную судьбой спасительную соломинку, за которую она ухватилась в трепетном желании доказать себе, что в ней есть всё же кое-что хорошее. И потому каждый шаг Артура на пути к выздоровлению, каждое его слово благодарности делали её счастливой. Залечивая его раны, она залечивала и свою.
Отец её ни во что не вмешивался. Не в характере Адама Тодда было мешать другим. К тому же он жалел Артура, который так несчастливо для себя пытался плыть против течения. Два раза в день Тодд приходил в комнату больного, становился у постели, неловко пытался поддерживать разговор, умолкал, откашливался и, стараясь быть непринуждённым, балансировал то на одной ноге, то на другой, как старый и порядком одряхлевший реполов. Его явные старания избегать опасных тем — упоминаний о «Нептуне», о войне, о Гетти, обо всём, что могло бы взволновать Артура, — были трогательны и комичны. И, бочком пробираясь к двери, он всегда в заключение говорил:
— Спешить незачем, мальчик. Ты можешь оставаться здесь столько, сколько тебе понадобится.
Артур понемногу поправлялся, стал выходить из своей комнаты, а затем и совершать небольшие прогулки с Лаурой. Они избегали людных мест и обыкновенно ходили на Таун-Моор, высоко расположенный участок открытого парка, откуда в ясную погоду видны были Оттербернские горы. Артур, собственно, ещё не сознавал, сколь многим он обязан Лауре, но иногда он с внезапным порывом говорил ей:
— Как вы добры ко мне, Лаура.
— Пустяки, — отвечала она неизменно.
Как-то раз, в прохладное и ясное утро, они во время прогулки на несколько минут присели отдохнуть на скамейке в самой высокой части парка.
— Не знаю, что бы я делал без вас, — сказал Артур со вздохом. — Покатился бы, верно, вниз по наклонной плоскости. Морально, конечно. Вы не знаете, Лаура, какое бывает искушение махнуть на все рукой.
Лаура не отвечала.
— Но теперь у меня такое чувство, словно вы опять собрали и склеили меня и сделали из меня что-то похожее на человека. Теперь я чувствую, что некоторые вещи мне уже не страшны. Однако это несправедливо. Из нашей встречи пользу извлёк только я. Вы же ничего не получаете взамен.
— Вы так думаете? — отвечала Лаура странным тоном.
Подставляя лицо свежему ветру, Артур всматривался в её бледный строгий профиль, в спокойную неподвижность её позы.
— Знаете, Лаура, кого вы мне напоминаете? — сказал он вдруг. — Одну из рафаэлевских мадонн, которую я видел в какой-то книге у нас дома.
Лаура покраснела сильно, мучительно, и лицо её внезапно исказилось.
— Не говорите глупостей, — бросила она резко и, встав, торопливо ушла. Артур смотрел ей вслед в полнейшем замешательстве. Потом тоже поднялся и пошёл за ней.
Когда силы вернулись к Артуру, он был уже в состоянии подумать об отце, о Слискэйле и о возвращении домой. Вернуться туда было необходимо, этого требовало его мужское достоинство. Робость и мечтательность были у него в крови, но серьёзное решение принято — и это придавало ему мужества.
Кроме того, тюрьма его закалила, обострила тот протест против несправедливости и неправды, которым он теперь только и жил.
Однажды вечером, на исходе третьей недели, они с Лаурой по обыкновению играли после ужина в безик. Артур собрал свои карты и вдруг без всякого предупреждения объявил:
— Мне скоро придётся ехать обратно в Слискэйль, Лаура.
Больше об этом не было сказано ни слова. Сообщив о своём намерении, он было поддался искушению ещё немного оттянуть день отъезда. Но 16 мая утром, сойдя вниз завтракать, когда Тодд уже ушёл в контору, он раскрыл газету — и ему бросилась в глаза одна заметка. Он так и остался стоять у стола с газетой в руках, застыв в неподвижной позе. Заметка была совсем коротенькая, всего шесть строчек, затерянных среди массы важных известий с театра войны. Но Артур, видимо, придавал ей большое значение. Он сел за стол, не отрывая глаз от этих шести строчек.
— Случилось что-нибудь? — спросила Лаура, наблюдая за ним.
Помолчав, Артур ответил:
— Новую дорогу провели в самый «Парадиз». Три дня тому назад по ней добрались до глухого забоя. И там нашли тех десять погибших. Завтра их будет осматривать судебный следователь.
Весь ужас несчастья снова обрушился на него, как волна, на время отливающая лишь для того, чтобы хлынуть обратно с ещё большей силой. Душа его сжалась под этим ударом. Он сказал медленно, устремив глаза на газету.
— Они даже вызвали из Франции некоторых родственников… для формального опознания тел. Я тоже должен ехать туда. Поеду сегодня… сейчас.
Лаура не отвечала. Подала ему кофе. Он пил машинально. Снова встало перед ним то, что изменило и разрушило его жизнь. То, от чего не было спасения. Надо ехать, непременно надо.
Кончив завтракать, он взглянул на сидевшую против него Лауру. Она поняла, что им снова овладела его навязчивая идея, и едва заметно кивнула головой. Артур встал из-за стола, прошёл в переднюю и надел пальто и шляпу. Укладывать ему было нечего. Лаура проводила его до дверей.
— Обещайте мне, Артур, что вы не сделаете никакой глупости, — сказала она своим обычным ровным голосом.
Артур покачал головой. Они постояли молча. Затем он порывисто взял обе руки Лауры в свои.
— Я не умею благодарить, Лаура. Но вы знаете, что я к вам чувствую. Я навещу вас снова. Как-нибудь на днях. Может быть, я тогда смогу быть вам чем-нибудь полезен.
— Может быть, — согласилась она.
Бесстрастный тон Лауры вызвал в нём какое-то чувство беспомощности. Он стоял в тесной передней с таким видом, как будто не знал, что ему делать. Наконец, выпустил руки Лауры.
— Ну, прощайте, Лаура.
— Прощайте.
Он повернулся и вышел на улицу.
Сильный ветер, смешанный с брызгами дождя, дул ему в лицо всю дорогу по Колледж-Роу, но он добрался до вокзала в двадцать минут одиннадцатого и купил билет в Слискэйль.
Поезд местного сообщения был почти пуст, и Артур оказался один в вагоне третьего класса. Пока поезд, пыхтя, нёсся из Тайнкасла мимо бесконечного ряда станций, мимо знакомых ландшафтов, через мост над каналом, через Брентский туннель и, наконец, стал приближаться к Слискэйлю, Артур испытывал такое чувство, словно он только теперь приходит в себя.
