Была половина двенадцатого, когда он вышел на платформу в Слискэйле. В эту минуту со ступенек заднего вагона спускался ещё один пассажир, и, когда они сошлись у выхода, Артур с внезапно сжавшимся сердцем узнал Дэвида Фенвика.
Дэвид заметил Артура сразу, но и виду не подал, хотя и не пытался уклониться от встречи. Они вместе вышли узким проходом на улицу.
— Вы, вероятно, приехали для опознания, — тихо сказал Артур. Он не мог не сказать этого.
Дэвид молча кивнул головой. Он пошёл по Фрихолд-стрит в своей вылинявшей форме, и Артур пошёл рядом. На углу ветер с моря ударил им в лицо мелким дождём. Они оба начали подниматься по Каупен- стрит.
Артур сбоку бросил робкий взгляд на Дэвида, смущённый его молчанием и суровой сосредоточенностью его лица. Но через минуту Дэвид заговорил, как бы заставляя себя быть хладнокровным и непринуждённым.
— Я приехал ещё два дня тому назад, — сказал он спокойно. — Жена моя живёт в Тайнкасле у своих родителей. И наш мальчик с ней.
— Ах, вот оно что, — пробормотал Артур. Он сначала не понимал, почему Дэвид оказался в тайнкаслском поезде. Больше он не находил, что сказать.
Они молчали оба, пока не дошли до Инкерманской террасы, где Дэвид круто остановился против дома матери. Стараясь не выдать голосом скрытую горечь, он сказал:
— Не зайдёте ли на минутку? Мне нужно вам кое-что показать.
Охваченный непонятным волнением, сильным и непреодолимым, Артур прошёл по развороченной мостовой и последовал за Дэвидом в дом № 23. Они вошли в первую комнату. Шторы были опущены, но в полумраке Артур увидел два гроба, ещё открытых, поставленных на козлы посреди комнаты.
Разнообразные чувства забурлили в душе Артура, как волны в узком проливе. С бьющимся сердцем он подошёл к первому гробу, и глаза его глянули прямо в мёртвые глаза Роберта Фенвика. Тело Роберта, пролежало четыре года: лицо было бело как воск, кожа обтягивала высохшие кости, как маска. Артур отшатнулся, закрыл глаза рукой. Он не мог вынести пустого и всё же обвиняющего взора этих мёртвых глаз, глаз жертвы. Содрогаясь, он хотел отойти — и не мог, продолжал стоять в беспомощном оцепенении.
Дэвид снова заговорил, все с той же подавленной горечью:
— Вот что я нашёл на трупе отца. Никто, кроме меня, этого не видел.
Медленно открыл Артур лицо. Он уставился на бумажку в руке Дэвида, затем резким движением взял её и поднёс к глазам. То было письмо, написанное Робертом перед смертью. Одну секунду Артуру казалось, что он умирает.
— Понимаете? — сказал Дэвид, напрягая голос. — Теперь, наконец, всё ясно.
Артур продолжал смотреть на письмо. Лицо его стало землисто-серым, — казалось, он сейчас упадёт.
— Я не собираюсь давать этому делу ход, — сказал Дэвид тоном окончательного решения. — Но я считал, что
Артур поднял глаза от письма и смотрел куда-то, как будто сквозь Дэвида. Он вытянул руку и, ища опоры, прислонился к стене. Комната кружилась у него перед глазами. Казалось, вся совокупность его страданий, подозрений и опасений ударила в него последним страшным ударом. Потом, словно только сейчас заметив Дэвида, он сложил письмо и отдал ему. Дэвид сунул его обратно во внутренний карман. Тогда Артур вымолвил разбитым голосом:
— Можете на меня положиться. Отец узнает об этом.
Его бил озноб. Чувствуя, что ему необходимо очутиться на воздухе, он повернулся как слепой и вышел из дому.
Он шёл к «Холму» под проливным дождём, хлеставшим пустынную дорогу. Но потоки дождя не производили на него никакого впечатления. Он был в каком-то исступлении. Сложенный листок бумаги, пролежавший четыре года на мёртвой груди Роберта Фенвика, все открыл Артуру, всё, что он подозревал, чего боялся. Больше не оставалось ни подозрений, ни опасений. Теперь он
В нём вспыхнула глубокая уверенность, что ему было предопределено свыше увидеть записку Роберта. Смысл её всё рос и ширился в его глазах, принимал множество разнообразных неизмеримых значений, которых он пока ещё не мог постигнуть, но которые все приводили к одному выводу: отец виновен. Болезненная ярость вспыхнула в нём; теперь он хотел поскорее увидеть отца.
Подойдя к ступеням крыльца, он дёрнул звонок. Дверь открыла сама тётушка Кэрри. Она застыла в дверях, как в раме, глядя на Артура испуганными, широко открытыми глазами, затем с воплем радости и жалости охватила руками его шею.
— О Артур, родной мой, — всхлипывала она. — Я так рада. А я думала… Я не знала… Как ты скверно выглядишь, мой бедный мальчик, просто ужасно. Но как чудесно, что ты вернулся.
С трудом сдерживаясь, она повела его в переднюю, помогла снять пальто, завладела его шляпой, с которой текла вода. Короткие восклицания нежности и жалости всё время срывались с её губ. Восторг, в который её привело возвращение Артура, был прямо трогателен. Она суетилась вокруг него, руки её тряслись, поджатые губы дрожали.
— Ты пока до завтрака съешь что-нибудь, Артур, дорогой. Стакан молока, бисквит, что-нибудь, милый!..
— Не хочу, тётя Кэрри, спасибо.
Перед дверью в столовую, куда она вела его, он остановился:
— Отец уже вернулся?
— Нет, Артур, — ответила тётя Кэрри, запинаясь, обеспокоенная его странным тоном.
— А к завтраку он вернётся?
Тётя Кэрри снова тихонько перевела дыхание. Её губы ещё крепче сжались и уголки их нервно опустились.
— Да, конечно, Артур. Он сказал, что к часу будет дома. Я знаю, что у него сегодня очень много дела. Разные распоряжения насчёт похорон. Всё будет устроено самым лучшим образом.
Артур не делал попытки поддержать разговор. Он оглядывался кругом, отмечая про себя перемены, происшедшие здесь за время его отсутствия: новая мебель, новые ковры и портьеры, новая электрическая арматура в зале. Он вспомнил свою камеру, всё, что он вытерпел в тюрьме, и его пронизала судорога отвращения к этой роскоши, ненависть к отцу, от которой он задрожал всем телом. Такого нервного возбуждения, походившего на исступление, он ещё не испытывал ни разу в жизни. Он почувствовал себя сильным. Он знал теперь, что ему делать, и желание сделать это поскорее было почти мучительным. Он обратился к тёте Кэрри:
— Я ненадолго схожу наверх.
— Иди, Артур, иди, — заторопилась она с ещё большей суетливостью. — Завтрак в час, и сегодня такой вкусный завтрак! — Она помедлила, и голос её перешёл в тревожный шёпот. — Ты ведь не будешь… Ты не будешь огорчать отца, родной? У него так много дела, и он… он в последнее время немного раздражителен…
— Раздражителен! — повторил Артур. Казалось, он пытается вникнуть в смысл этого слова. Уйдя от тёти Кэрри, он спокойно поднялся наверх. Но наверху пошёл не в свою комнату, а в отцовский кабинет, в тот самый кабинет, который с самого детства был для него «табу», священным и заветным местом. Посредине этой комнаты стоял письменный стол отца, массивный стол красного дерева, чудесно отполированный, с шариками по углам, с массивными медными замками и ручками, ещё более священный и запретный, чем самая комната. Враждебность засветилась в лице Артура, когда он смотрел на этот стол, прочный, солидный, как бы хранивший от печаток личности Барраса, ненавистный Артуру символ всего того, что разбило ему жизнь.
Резким движением схватил он кочергу, лежавшую у камина, и подошёл к столу. Умышленно сильным ударом взломал замок и исследовал содержимое верхнего ящика. Потом — соседний замок, соседний ящик; так, ящик за ящиком, он систематически обыскивал весь стол.
Стол был битком набит доказательствами богатства его хозяина. Квитанции, векселя, список неоплаченных накладных. Тетрадь в кожаном переплёте, куда отец его своим аккуратным почерком
