„Да, вот какие бывают люди! А я? Позлюсь, позлюсь – и опять станет жалко покидать отца. А уж не изверг ли? Спина-то все еще от кнута как в огне горит“.
– Все это я не зря рассказал тебе, Денис, – помолчав, продолжал Матвей, словно угадывая мысли Дениски. – Тут есть над чем мозгами поворочать. Ты вот говоришь: „В работники пойду“, – а духу хватит? Не будешь потом в ногах у отца валяться да каяться?
– Хватит духу, Матюша! – встрепенувшись, ответил Дениска. – Вот возьму и тоже уйду куда глаза глядят, как те беглецы!
– Ну, те другого поля ягоды, – невольно рассмеявшись, сказал Матвей. – Те весь белый свет пройдут, а правды не сыщут, – не той дорогой, видишь, пошли. А ты свою дорогу ищи! Есть у меня, Денис, дружок один – умный, бывалый человек. Крепко мы с ним подружились и много о жизни разговаривали. „Жизнь, Захарыч, – говорил он мне, – хитрая штука. Не скоро тайну ее раскроешь и не сразу место свое в ней найдешь. Я, говорит, мальчишкой на завод пошел и на каких только фабриках, заводах, промыслах не работал! В России бывал и всю Сибирь от Урала до Ленских золотых приисков прошел, а видел всюду одно и то же: нищету, голь перекатную, несчастных людей, забитых подневольной работой. Посмотришь на такую жизнь – одни слезы, и просвета никакого не видно. И долго мне, говорит, казалось: главная сила в жизни – богатство. Ну как же не сила? Богатому человеку все открыто, все дозволено, на его стороне и власть, и суд, и сам царь. А потом открылось мне другое. Перво-наперво – то, что богачей на свете немного, и закон у них в жизни один: человек человеку – волк. Второе – что большинство народа живет другой жизнью, не этими волчьими порядками, а любовью к человеку. Взять хоть бы нас, говорит, рабочих. Чего нам делить, чего друг другу завидовать? Интерес у нас один, общий. Рано или поздно объединится весь угнетенный рабочий люд, уничтожит волчьи законы и устроит жизнь по-новому, по-человечески“.
Матвей остановился, передохнул, заглянул в глаза Дениске, стараясь узнать: понимает ли? Морща лоб и хмурясь, Дениска думал молча. События его собственной немудрящей жизни обернулись к нему другой стороной. Оказывается, не только ему живется тяжко. Где-то далеко есть люди, которые тоже страдают от разных бед. Он попытался представить это, но почему-то в памяти всплыло свое, деревенское, виденное. Филипп Горшков украл в прошлом году ранней весной из клади Демьяна Штычкова десять ржаных снопов. Филиппа с кражей поймали. Демьян заставил его надеть на себя хомут, запрячься в сани, положил на них снопы и прогнал так по всему селу. Пока Филипп шел, сопровождаемый толпой, Демьян ехал на лошади и улюлюкал ему вслед, а детишки Филиппа, ради которых отец решился на кражу, выли, как по мертвому. Дениска вспомнил, что тогда дома он пожалел Филиппа и был за это бит.
– И вот еще что говорил мне тот человек, – продолжал Матвей. – „Богатство может быть только народным, общим. Если, мол, богаты не все, а только немногие, значит эти немногие – ловкие воры, они обкрадывают народ и живут его кровью, и потом. Или, говорит, возьми счастье. Оно может быть только общим, народным. Если, говорит, счастливы одиночки, значит есть какой-то в жизни обман“. Так-то вот, браток. Подумай над этим, а уж потом и решай, какой дорогой к счастью идти.
Матвей негромко засмеялся, довольный тем, что сумел складно передать Дениске то, во что сам он верил: человеческое счастье достижимо. Счастье народное, общее возможно.
– А он, человек-то этот, Матюшка, не пророк ли какой? – несмело спросил Дениска. – Сказывают, пророки-то за народ на смерть шли.
Матвей укоризненно покачал головой.
– Каши ты мало ел, Дениска. Пророки больше за веру да за царя языком ратовали. А этот человек за оружие взялся, чтобы новую жизнь народу завоевать. Слышал, как в пятом году рабочие по всей России дрались за это же самое? Ну ладно, пойдем-ка садиться за стол, а то хозяйка вон уж сердиться начинает.
В дверях показался дед Фишка.
– О, сваток! Здорово бывал! – проговорил он, крепко пожимая Денискину руку. – Как сватья Марфа поживает? Дед-то Платон Андреич в добром ли здравии? А батя все возле мельниц хлопочет? Далеко ли он ездил давеча с Демкой Штычковым? Будто от кедровника катили. Или в Ягодном делишки какие завелись? А кто с ними третий-то? Присматривался я и никак не узнал. Глаза, черти их уходи, слабоваты стали.
Дениска пожал плечами.
– Ездили куда-то, а куда, не знаю. Батя не дюже любит о своих делах разговаривать. А третий-то не нашинский, из уезду приехал. Видно, из начальства. Батя перед ним готов на четвереньках ходить. Из-за него вот и мне влетело.
Дениска принялся рассказывать деду Фишке о побоях, а Матвей подошел к русской печи и, привалившись к ней, думал:
„Они или не они в кедровнике были? Три следа. Ну, ясно, что они ходили. Что им там зимой понадобилось? Не думают ли кедрач на порубку извести?..“
– Денис, отец ничего не собирается строить? – спросил Матвей.
– Ничего не слышал. Прошку собирается весной отделить – это знаю. Ну, так дом ему давно уж готов.
Вошла Агафья.
– И куда девался постреленок? – сказала она озабоченно. – Вот сейчас вертелся все тут, у ворот.
– Максимка-то? – спросила Анна, выходя из-за перегородки с большой миской дымящихся щей. – Да он схватил кусок хлеба и опять гулять убежал. А Артема ждать нечего. С утра вон, как отец, на лыжах с ребятами куда-то ушел. Давайте обедать.
Сели за стол. Ели молча, каждый думал о своем. Только Маришка все что-то лепетала о косачах, но ее никто не слушал.
3
Когда цветет черемуха, Волчьи Норы утопают в белизне и медовый аромат наполняет улицы. Белизна так плотна и аромат так густ, что даже в сумеречные весенние ночи, при блеклой луне и легком, порывистом ветре, черемуховые кусты белеют, как прикорнувшие на берегу озера гуси, а терпковатый запах пьянит не хуже, чем в тихий, безветренный полдень.
В эту пору цветения черемухи воскресные дни в Волчьих Норах бывают полны веселья и необыкновенной суеты. У церкви, на поляне, парни и девки водят хороводы. В палисадниках под окнами домов мужики и бабы ведут тягучие разговоры о жизни. Под кручей, по берегам речки, в густых тальниках
