Зимний день разгорался, невзирая ни на что. Дым от пальбы и подожженных изб, расстилавшийся над поляной, не мог заслонить ни желтого в голубой оправе солнца, ни прояснившегося синеватого неба, ни ослепляющих переливов искрящегося снега.
Пронизанный дневным светом березник просвечивался по крайней мере на полверсты. Резервы, которые Матвей приказал подвести из Пихтового лога, были замечены и обстреляны на довольно значительном расстоянии от места боя.
Матвей приказал партизанам рассредоточиться и передвигаться ползком.
Ожесточение боя не уменьшалось, хотя день был уже на половине и солнце стояло высоко.
Отряды и команды партизанской армии были изрядно потрепаны. Особенно пострадали стрелки. Захваченные губительным огнем пулеметов на середине поляны, они полегли, не причинив белым почти никаких потерь. Дробовые ружья стрелков производили много шума, но были бессильны против пулеметов и винтовок. Наиболее серьезные потери понесли дружины нападения.
Отовсюду к Матвею скакали посыльные с просьбой дать подкрепление. Старостенко и Антон предлагали ввести в бой резервы, но Матвей медлил. Сговорчивый и покладистый в обычное время, он был на этот раз непоколебим.
Главную цель сражения, самой большой и серьезной операции юксинских партизан, он видел не в захвате Жирова, а в уничтожении врага. Такое сражение готовилось штабом с самой осени, и приезд Артема только приблизил его.
Подведя свои последние резервы, Матвей приказал готовиться к штурму Жирова. Теперь это было значительно проще и легче: Архип Хромков удерживал крайнюю улицу и отвлекал кое-какие силы белых на себя. Залетный все больше и больше расширял захваченный район и, судя по выстрелам, находился где-то в центре села.
Матвей полагал, что после шести ожесточенных контратак белые на седьмую уже не способны.
Все время боя он вместе со штабом находился в березнике, неподалеку от передовых дружин. Тут, в окружении молодых березок, стояла сломанная ударом молнии толстая лиственница. Матвей взбирался в расщелину и, оказавшись выше берез, обозревал все поле. Временами он спускался с лиственницы, и туда забирались либо Антон, либо Старостенко.
Штаб ни на минуту не терял связи с отрядами и командами. На взмыленных лошадях связные метались по полям и перелескам вокруг Жирова.
Перед штурмом Матвей вновь разослал связных. Он приказывал командирам поднять в эту решающую минуту всех способных владеть оружием.
Наказав Мирону Вдовину оберегать имущество штаба и на всякие запросы из отрядов отвечать, что штаб больше не распоряжается, а дерется и того же требует от других, Матвей направился березником к передовой цепи.
Старостенко и Антон шли позади. Старостенко кряхтел, отдувался, сплевывал, и по всему чувствовалось, что начальник штаба чем-то раздосадован. Антон, наоборот, был оживлен и весел. Он то посвистывал, то баском бормотал себе под нос слова какой-то песенки. Матвей молчал. Каждый из них волновался за предстоящее и, как умел, скрывал это волнение.
От лиственницы до поляны было не больше версты, но Матвей успел передумать очень многое. Первый раз за все эти месяцы промелькнула у него мысль о смерти. Не затем он идет, чтобы стоять в стороне. Ему придется быть там, где всего опаснее, где нужно биться, позабыв о себе.
„Ничего, еще один нажим, и мы победим их“. Эта мысль была такой выстраданной и желанной, что смерть его уже не страшила.
Когда до передовой линии осталось не больше ста саженей, Матвей, полуобернувшись, не то шутя, не то серьезно сказал Антону:
– Если убьют меня, служба, схороните на Тараскином бугре за Волчьими Норами.
– Ты что это? – встревоженно спросил Антон, хотя и сам перебирал в эти минуты всю свою жизнь и подумывал о смерти.
– На всякий случай, служба. Не в бабки идем играть, – спокойно ответил Матвей и остановился. Не спеша, он снял с рук варежки, поправил ремень, на котором болтались круглые гранаты-„лимонки“, ладонью с большой тщательностью пригладил закурчавившуюся бородку. Проделав все это, он к чему-то заглянул в дуло вороненого маузера и слегка потряс им, точно взвешивая на руке.
Антон и Старостенко молча смотрели на него, не решаясь идти впереди командующего.
Только Матвей тронулся – с поляны послышались крики и отборная ругань. Матвей вначале ускорил шаги, затем побежал, придерживая рукой гранаты. Антон и Старостенко не отставали.
Вскоре Матвей выбежал из березника на поляну и увидел, что совершается то, чего втайне он серьезно опасался. Белые начинали седьмую атаку. Они появлялись на поляне из проулков и огородов группами в шесть – десять человек и, распластавшись на снегу, ползли на сближение с партизанами осторожно, упорно и без оглядки. Так подбирается к намеченной жертве хищник, чтоб ошеломить ее внезапным ударом.
Матвей приложил к глазам бинокль, но тут же опустил его. Враг хорошо был виден и простым глазом.
– Офицерье, унтера и эти инструктора из чужеземцев – вся сволочь, – сказал он спокойно, не повышая голоса.
Старостенко, нервно ощупав свои карманы, набитые патронами, сплюнул.
– Продали русскую землю, правители… Кому продали?! – желчно проговорил он, переминаясь с ноги на ногу.
Матвей и Антон весело переглянулись: начинается! По словам самого капитана, он стал красным партизаном из ненависти к иностранцам, которые начали вмешиваться во внутренние дела России. „Русский с русским всегда договориться сумеет“, – часто говорил Старостенко.
Командующий и комиссар про себя посмеивались над наивностью рассуждений своего начальника
