подругой Мани, ты теперь мне дороже всех на свете… Возьму вот и женюсь на тебе, – закончил он совсем неожиданно и не то в шутку, не то всерьез.
Дуняшка испуганно взглянула ему в глаза, стараясь понять, смеется он или говорит серьезно. И вдруг судорожно схватила Артема за руку, прижалась к его плечу головой и заплакала.
– Ты что, Дуня? Что? Может, я чем обидел тебя?..
Но сколько ни добивался Артем, Дуняшка не сказала ни одного слова в ответ. Он ушел домой взволнованный и долго думал о том, что значат ее слезы.
Целый день Артем работал по хозяйству – пилил дрова, веял в огороде, на ветру, зерно для помола. Притомившись с больной ногой, он собрался лечь пораньше спать, но едва смерклось – потянуло к Дуняшке. Направляясь к ней, Артем про себя отметил, правда мимолетно, в глубине сознания, что идет получить от нее какой-то важный ответ на свои мысли, такие неожиданные и волнующие.
Ее слезы… они не выходили у него весь день из ума, и ощущение ее горячего порыва было так свежо, будто все это произошло минуту назад.
Дуняшка ждала его. В доме было по-праздничному чисто, тепло, стол был накрыт скатертью, табуретки и стулья стояли в строгом порядке – уютом веяло из каждого угла. Сама Дуняшка была тоже приодетой, прихорошенной: в пестреньком ситцевом платье, в ботинках, в коричневых, фабричной вязки, чулках. Артем заметил это сразу, вмиг охватив все одним взглядом.
Пристраивая на гвозде у двери свой полушубок, он, первый раз за все это время взглянув на Дуняшку, мимолетно, чуть ли не бессознательно отметил, что она высока, стройна и белое лицо ее с румянцем и ямочками на щеках нежно и миловидно.
Он думал, что Дуняшка непременно заговорит о вчерашнем… Но она, в отличие от других дней, была оживленнее, веселее, и озорной смех ее то и дело звенел по всему дому.
Привыкшие говорить только о Мане Дубровиной, они и в этот вечер пытались вспоминать ее, но что-то новое, не подвластное им, вторглось в их жизнь, и не было больше сил удерживать себя в прежнем настроении грусти и тихих раздумий. Они заговорили о себе, пока еще сдержанно, со смущением и колебаниями в душе, но было уже ясно, что они неудержимо несутся по вечному пути: живым – живое.
Глава двадцатая
1
Делегаты вернулись во второй половине апреля. Весна была в полном разгаре. Грохотали по каменистым ущельям бурные горные речки. Холмы пестрели, как бока пегой лошади: на гребнях и полянах рыжел прошлогодний бурьян, а под лиственницами с северной стороны снег лежал сугробами, почти нетронутый.
Тракт местами взломался: вздыбились льдины на речках, ощерились разрушенными пролетами деревянные мосты, чернели верстовые проталины на солнцепеках. Ехать на лошадях было невозможно – делегаты шли пешком. Осторожно, с риском для жизни перебирались через взбушевавшиеся речки. Продвигались медленно – иной день верст десять – пятнадцать. Зато сколько народу перевидали, скольким людям ленинскую правду из уст в уста передали!
Когда наконец добрались до Волчьих Нор, с неделю ни днем, ни ночью не закрывались двери в избах делегатов. С расспросами о поездке к Ленину шли старые и молодые. Много народу нахлынуло из других деревень. Делегаты отчитывались на собраниях, но это не уменьшало потока любопытствующих. Мужики и бабы приходили к делегатам домой и допытывались с глазу на глаз: а на самом ли деле Ленин велел произвести земельный передел, а не ошибка ли то, что кедровник теперь общественный на веки вечные, а правда ли, что купеческие угодья тоже станут народными, а верно ли, что на Юксе замышляется закладка приисков и шахт?
Делегаты повторяли все то же самое, что они говорили на собраниях, люди уходили от них окончательно убежденными, и народная молва все выше вздымала на гребень славы дорогое и близкое имя: Ленин.
Дед Фишка в эти дни не знал ни сна, ни покоя. С одинаковым увлечением он рассказывал о поездке к Ленину мужикам, комсомольцам, старухам и даже ребятишкам.
– Ну, а Москву-то посмотрел, нет ли, дед? – спрашивали старика.
– А то как же? Сам Тарас Семеныч Беляев водил. Царские палаты и дворцы показывал, потом на Лобное место ходили, смотрели, где Стенька Разин смертушку принял… Велик город Москва! Народ туда со всего света к Ленину тянется. А только старикам там не житье. Шли мы с вокзалу, и увидел я на шестом этаже старушку одну. Вышла она из дому на приклеток, нычит, встала, голову свесила и глядит оттуда, бедняжка, жалобно-жалобно. Такая жалость за сердце меня взяла – ужасть! Ведь теперь ей до самой смерти оттуда наземь не сойти…
Чуть дороги подсохли, дед Фишка заторопился на Юксу. Матвей, к которому он обратился за советом, сказал:
– Сходи, дядя, а осенью, может быть, вместе выберемся.
Дед Фишка только зажмурил глаза: это было пределом его мечтаний.
– Замышляю я, Матюша, побывать нынче на Веселом яру. Степан Иваныч Зимовской последние годы больше все там копался, а вот-таки на самую жилу он не напал. На мой сгад, надо выше ее искать. Помнишь еловые буераки?
– У Гремучих ключей?
– Вот-вот.
– Ну, попытай.
Дед Фишка исчез, как обычно: тихо, бесшумно. Утром Строговы поднялись, а его уже и след простыл.
Шел старик в этот раз в тайгу не спеша: в каждой деревне останавливался на ночевку, заходил на хутора, подолгу разговаривал со всеми встречными.
„А чего мне теперь торопиться? Степана Иваныча нет, а Егорка… ну, с Егоркой разговор короткий:
