– Жалобы есть?
И не успевали арестанты раскрыть рта, как он, легко поворачиваясь на костыле, бросал коротко:
– Жалоб нет. Дальше!
Вдогонку ему неслась ругань, арестанты били в дверь кулаками, кидали жестяными кружками, но прокурор невозмутимо ковылял по коридору к следующей камере.
Матвей Строгов ежедневно сталкивался с арестантами и знал их нужды лучше, чем кто-либо другой. Жилось арестантам невыносимо тяжело. В камерах было грязно и душно, в воздухе стояло зловоние от параш, от пота давно не мытых тел.
Работать арестантов заставляли много, а кормили ржаным хлебом, перемешанным с отрубями, и мучной болтушкой.
«Хорош блюститель закона», – с ненавистью думал Матвей, неторопливо шагая последним в свите прокурора.
Закончив посещение уголовных, прокурор направился к политическим. Эти были размещены в глубине двора в двух каменных бараках, узких, длинных, глубоко вросших в землю.
За все время службы в тюрьме Матвей попал сюда впервые.
Камеры уголовных разделялись легкими перегородками, двери в бараках были деревянные, из камер доносилась человеческая речь. Здесь же было тихо, сумрачно и, как в погребе, сыро и холодно. Стены толстые, кирпичные, двери обиты железом. В обычное время надзиратели из бараков уголовных сюда не допускались.
«Крепко запрятаны», – подумал Матвей, оглядывая мрачный Коридор.
Коридорный, гремя связкой ключей, открыл крайнюю дверь.
– Встать! – крикнул старший надзиратель Дронов из-за спины прокурора.
Семь политических заключенных сидели у стола.
– Встать, прокурор идет! – снова заревел Дронов.
Заключенные переглянулись, но не поднялись. Дронов замахал руками, ругаясь, шагнул к столу. Начальник тюрьмы, не ручаясь за Дронова, отстранил его рукой.
– Ваши претензии? – спросил прокурор.
Один из заключенных, старик, напомнивший Матвею своими густыми бровями деда Фишку, вышел из-за стола.
– Наши претензии известны вам, господин прокурор, мы излагали их и устно и письменно. Нас по- прежнему кормят отбросами, нас лишили книг и газет, мы живем в постоянном холоде.
– Хорошо, я разберу вашу жалобу, – сказал прокурор и вышел.
В камере поднялся шум:
– Лицемеры!
– Вы нас толкаете на голодовку!
– Мучители!
Коридорный загремел ключами, и в двери щелкнул замок.
– Кажется, придется, Роберт Карлович, охладить кое-кому горячую голову в карцере, – сказал прокурор, оборачиваясь к начальнику тюрьмы.
Аукенберг угодливо засмеялся.
Вошли в коридор одиночек.
Дронов забежал вперед прокурора и, когда коридорный открыл первую камеру, заорал:
– Арестант Никитин, встать!
– Я уже встал, ваше превосходительство господин ревун, – спокойно сказал Никитин и сел.
Дронов, прокурор и начальник тюрьмы вошли в камеру. Два коридорных надзирателя и Матвей остановились в дверях.
– А, старый знакомый, как поживаете? – развязно обратился к заключенному прокурор.
– Думаю, что это вас меньше всего интересует, – буркнул Никитин, но тут же, решив, видимо, позабавиться над прокурором, с усмешкой спросил: – Ну, а вы как? Вас еще не повысили в должности?
Прокурора передернуло. Стараясь скрыть свое смущение, он пробормотал:
– Вы все шутите, Никитин. А шутить в вашем положении, право, не совсем удобно.
– Почему же? – улыбнулся Никитин. – Жизнерадостность – первейший признак спокойной совести, а совесть может быть спокойна только у человека, который верит в правоту своего деда.
– Оставьте. Вы по-прежнему фанатик, – отмахнулся прокурор.
– А вы – слепец.
– Что? – вздрогнул прокурор.
– Ну конечно, слепец. Вы не видите простых фактов, не видите, куда движется история. Поймите, что как бы вы ни старались – рабочий класс победит!
