— Ей должна быть уготована легкая смерть… Она святая… — прошептали его губы вместо сочувственных, соболезнующих слов.
У мамы я узнала, звонила ли она Ленусику. «Да, конечно, звонила, — последовал ответ, — но дома ее не застала. Она ушла гулять с Джанькой. Зина, домработница, все ей дословно передаст». «Когда звонила, мама?» «Часа три назад, может быть, даже четыре». Я вычислила, сколько времени требуется, чтобы добраться до пансионата. Получалось, что при большом желании — всего час. При отсутствии желания, но все же с ощущением долга — часа два, не больше. Прошло, четыре…
Наталье Арсеньевне становилось все хуже. Ее бледное, заострившееся лицо напоминало посмертный слепок. Жизнь покинула ее тело, и лишь свистящие хрипы еще приобщали к жизни. «Осталось совсем мало», — покачала головой врач, полная рыжая женщина с равнодушным лицом. Я рванулась из комнаты, скатилась по лестнице, разыскала телефон-автомат.
Подошла Ленусик.
— Алло! Это Саша говорит. Елена Сергеевна, скорей, врач сказал, что уже совсем скоро…
Музыкальный голосок мелодично зажурчал в трубке:
— Я еду, еду. Знаете, Саша, у нас случилось огромное несчастье. Какой-то хулиган бросил камень на Кадашевской набережной и зашиб Джаньке ногу. Как она плакала, бедная! Мы вызвали ветеринара. Как только дождусь — сразу еду. Я вся распухла от слез. Боже мой, что я говорю?! Сейчас я позвоню Вадиму на работу. Пусть посидит с несчастной собакой. А я еду…
Моя рука, стиснувшая трубку, онемела.
— Алло, Саша. Вы слышите?
— Сволочь, — жарко выдохнула я в трубку.
— Что? Что такое? — зарокотала трубка. — Ах, дрянь… Да какое право…
Удар трубки о рычаг прервал булькающий голос Ленусика.
— И не приехала? — ужаснулся Бестужев.
— Нет, конечно. — Я усмехнулась, глядя на его растерянное лицо. Таким я Бестужева никогда не видела.
Он резко вскочил со скамейки, бросил кепку на землю, снова сел.
— Ну, знаешь… И удержать меня после этого. Ну, ты даешь… Я бы их, гадов, так подпалил!
— Не заходись, Бестужев. Во-первых, когда речь шла о сожжении дома, она была еще жива. Помнишь, когда я у нее в богадельне «Полтаву» читала? А потом… я посоветовалась с Николашей, он как раз приезжал. И он сказал, что после этого поступка ты увидишь над головой клетчатое небо, а я тебе буду носить передачи. Потом еще в Сибирь за тобой подамся… Ведь ты Бестужев….
— Но не Рюмин же, — мрачно отозвался потомок декабриста.
— И еще пойми: это не метод. Почти каждая старуха в богадельне — такая же или почти такая история. Слишком много домов пришлось бы спалить.
— Дура, — жестко ответил Сережка. — Какая же ты дура, Веселова. Гадов надо наказывать.
И он зашагал прочь, даже не подняв с земли свою знаменитую кепку.
Сережкина амбарная тетрадь была исписана наполовину. Я потерла глаза, глянула на часы. Пять утра. На улице было совсем светло. Я подошла к окну и, уперевшись лбом в стекло, загадала увидеть сейчас посреди газона распластанное тело. Но он был первозданно нетронут в рассветный час, этот знаменательный газон. Все правильно: Бестужев никогда не повторялся. Я машинально погладила голубой козырек, нависший карнизом над моим лбом. Опять от мыслей о Сережке разлилось по телу блаженное, вязкое тепло. Я посмотрела в зеркало. Глянули на меня с любопытством два серых глаза с бесцветными ресничками, свелись к переносице такие же белесые брови над покрасневшими веками. «Смехота, да и только! Ниф-ниф. И нос вполне на пятачок смахивает!» Я тихонько хрюкнула и снова села за стол. Перелистала в обратном порядке длинные листы амбарной тетради. Перечитала только что написанное.
«Маленький особняк в замоскворецком переулке утопал в цветах. Их было так много, что лишь половина поместилась в комнатах. Остальные, в плетеных корзинах, стояли возле крыльца, на зависть и удивление прохожим.
А цветы несли и несли: в букетах, в корзинах, в охапках. Явилось целое шествие первоклассниц в белых передничках. Каждая из них держала в руке по длинной ромашке. Взволнованная Наталья Арсеньевна каждый раз сама открывала дверь, невзирая на предупреждающий возглас Ленусика: „Я открою, мамуленька!“. Первоклашкам дверь открыла тоже Наталья Арсеньевна. Они вошли смущенные и торжественные, держа ромашки в вытянутых руках. Тут же их глаза сосредоточились на огромной пушистой Джаньке, занимавшей ровно половину прихожей. Джанька зевнула, и девочки испуганно стали тесниться к входной двери. Наталья Арсеньевна выпроводила собаку на кухню. „Она у вас громадная, как теленок“, — вежливым баском заметила одна из девочек. Наталья Арсеньевна улыбнулась, пригласила первоклассниц выпить чаю с домашними пирожками.
— А вы навсегда ушли из школы? Никогда уже не вернетесь? — поинтересовалась одна из школьниц, жуя пирожок.
Ее невинный вопрос больно стиснул сердце. Наталья Арсеньевна с утра принимала гостей. Были и представители роно, и директриса, и коллеги-учителя не только из ее школы, но даже из соседних, целые толпы учеников, но все это Наталья Арсеньевна мужественно перенесла — и слова прощания, и пожелания здоровья, долгой жизни… И понимающие, полные сочувствия глаза. А вот вопрос вертлявой первоклашки с бантом-пропеллером на макушке захлестнул врасплох.
— Да, конечно. Пора уже, — ответила учительница и тут же перевела разговор на другое: — А почему у меня в гостях одни девочки? Мальчики куда подевались?
Первоклассницы заговорили все разом.
— А мы отличницы… У нас в классе решили отправить к вам отличников… В нашем классе только девочки отличницы…
— Вот так да! — весело засмеялась Наталья Арсеньевна, пытаясь освободиться от нахлынувшей вдруг тоски. Завтра учительница останется с ней с глазу на глаз, а сегодня — нельзя. Не в правилах Натальи Арсеньевны демонстрировать людям свое настроение, особенно детям. Никогда за всю свою долгую учительскую жизнь она не повысила голоса на своих учеников. Под взглядом ее кротких глаз смирялись даже самые неугомонные. Когда Наталья Арсеньевна получила звание заслуженной учительницы, телеграммы со всей концов страны сыпались таким же потоком, как цветы в день ухода на пенсию. В самый грустный день…
— Представляешь, Вадим, — захлебывалась от восторга за ужином Ленусик. — Представляешь, в два часа дня приехали от министра с огромной корзиной цветов, грамотой и хрустальной вазой. На словах он просил выразить надежду, что мамуленька все же одумается и первого сентября вновь войдет в класс.
— А почему бы нет? — пожал плечами Вадим Александрович. — На мой взгляд, Наталья Арсеньевна полна сил.
Наталья Арсеньевна зябко поежилась под теплым платком, обнимавшим худые плечи.
— Нет, Вадик, вопрос решен. Учитель, как и актер, должен уйти вовремя. В этом достоинство профессии. Я стала плохо слышать. Это никуда не годится!..
Зажурчала, замурлыкала Ленусик:
— Да что ты, Вадим, мамуленьке давно пора отдохнуть. Вполне достаточно того, что к ней будут ходить заниматься несколько учеников. Просто так, для души. И издательство просит книжку написать… Нет, ну когда приехали от министра, я просто была потрясена. Думаю: боже мой, какая мамуленька знаменитая!
— Да перестань, Ленусик. — Наталья Арсеньевна досадливо поморщилась. — То, что помнят ученики, действительно дорого. А они помнят… Ничего. Буду заниматься хозяйством, печь любимые Ленуськины пироги, ходить в консерваторию, выгуливать Джаньку. И заживем прекрасно. Правда, Джанька?
Собака растянулась у ног Ленусика, положив ей на колени тяжелую голову. Услышав обращенные к ней слова, подняла глаза и, встретившись взглядом с веселым лицом Ленусика, тоже повеселела, завиляла хвостом, обратила в сторону Натальи Арсеньевны благосклонный собачий взор. Джанька поразительно
