Особенно от издания книги! Прямо в руки плывет… а вы капризничаете.
— Да господь с тобой, Ленусик, я не капризничаю. Ты какое-то слово неудачное нашла. Вот уж никогда себе этого не позволяла. Просто я не берусь за то, чего не умею.
— Ну извините меня… я неправильно выразилась. Но разве какое особенное умение необходимо, чтобы поделиться своим педагогическим опытом? И потом… все сейчас пишут. И ничего…
Наталья Арсеньевна засмеялась.
— Вот именно: ничего! Зачем же мне на старости лет поддаваться модным веяниям и делать, как все?
— Затем, мамуленька, что это немалые деньги! Мы с Вадимом, как вы знаете, отпуска на даче не проводим. Снимаем ее ради Джаньки и вас… то есть ради вас и… Но в конечном счете даже не в этом дело. Просто появилось бы увлекательное дело и не оставалось бы времени…
…Наталья Арсеньевна зябко поежилась. Утренние лучи розовели в оживающих переулках, но не согревали. И ее собственная кровь словно лишь поддерживала жизнеспособность тела, не разливая упругой бодрости, которая всегда сопутствовала ей в первый осенний день школьной жизни.
Наталья Арсеньевна поняла тогда, чтo имела в виду Ленусик, не договаривая последней фразы.
Последнее время устоявшийся покой особнячка в замоскворецком переулке нарушался каждодневными, как ритуал, телефонными звонками. Наверное, телефон звенел как-то по-особому. Иначе почему неслись к его нетерпеливому интригующему зову наперегонки Ленусик и Джанька, сбивая по дороге толстопузые пуфы и чудом не переворачивая мебель. Иначе почему расцветало нежнейшей из улыбок смуглое лицо Ленусика, вспыхивали огоньками ее колдовские глаза, как по мановению волшебной палочки, разглаживались морщинки и седина в волосах обретала кокетливость специально нашалившей молодости. Повизгивала изнемогающая от восторга Джанька, переживая всю полноту кратковременного собачьего счастья.
— О господи, Ленуська, ты скачешь, как молоденькая, — вырвалось как-то невольно у Натальи Арсеньевны, чуть не сбитой с ног ринувшейся к телефонному аппарату Ленусиком.
Мгновенным гневом ошпарил мимолетный взгляд, поселив растерянное недоумение в душе Натальи Арсеньевны.
Особнячок наводнили массажистки, портнихи, маникюрши и педикюрши. Часами советовалась Ленусик по телефону с приятельницами по поводу „идучих“ и „не идучих“ к ее располневшей фигуре нарядов. Взбивались на кухне яичные маски для лица, варились кремы, взбалтывались лосьоны. Выстроились вдоль зеркала полчища коробок импортной косметики. Резким контрастом бледнело рядом с розовой, возбужденной Ленусиком усталое, неожиданно осунувшееся лицо Вадима. Глуше и растерянней звучал его голос. А Наталья Арсеньевна воспринимала с улыбкой очередную причуду приемной дочери, повторяя полюбившуюся ей фразу Ариадны Сергеевны: „Ни в чем-то у нее меры нет. Все на пределе, все в крайностях“.
Однажды вечером взволнованная Ленусик попросила Наталью Арсеньевну погулять с Джанькой.
— Дело в том, что ко мне придет студент. Мне надо позаниматься с ним дополнительно, а в консерватории сегодня нет свободных аудиторий. Очень неудачно, что Вадим в командировке, он бы, конечно, погулял с собакой. Хотя можно выйти и пораньше, чтобы было не очень темно.
Наталья Арсеньевна попеняла дочери за такие длительные предисловия к пустячной просьбе.
Когда учительница привела домой Джаньку, Ленусик с учеником играли в четыре руки, Наталья Арсеньевна, не раздеваясь, присела на табуретку возле вешалки. Это было не просто хорошо — то, что доносилось из-за плотно прикрытых дверей. Это было, как небо, как море… „Чем пахнет счастье?“ — смеясь, спрашивал Наташу Александр Людвигович. А она каждый раз в ответ на его шутливый вопрос прикрывала глаза и через расплывающееся, бесконечное поле голубых лепестков вдыхала слабый запах…
Джанька с удивлением поглядела на расслабленное лицо Натальи Арсеньевны с трепещущими крыльями тонкого носа, беспокойно прислушалась к звукам музыки, заскулила жалобно и протестующе, как ребенок, распласталась под дверью, тоже как бы принюхиваясь к запаху голубых лепестков.
Вскоре музыка стихла, и он вышел в прихожую близоруко щурясь, высокий, гибкий, с гривой светлых, вьющихся волос. Склонился перед Натальей Арсеньевной в галантном полупоклоне.
— Самородок! Вы знаете, мамуленька, он просто чистейшей воды самородок. Пришел в консерваторию уже после армии, после двух лет работы учителем музыки провинциальной школы…
И опять с пытливым удивлением смотрела Наталья Арсеньевна на помолодевшее, сильно загримированное лицо Ленусика. А Джанька долго не могла успокоиться, лежала у входной двери и ревниво постанывала вслед ушедшему „самородку“.
Прошло много дней. Как-то вечером сидели столом Наталья Арсеньевна и Вадим, пили чай, дожидаясь задержавшейся в консерватории Ленусика. Нетерпеливо слонялась возле дверей Джанька. Раздался звонок… На пороге стоял высокий молодой человек с гривой светлых вьющихся волос, близоруко щурился на ярком свету. Наталья Арсеньевна видела, как вздрогнул и напружинился Вадим. А молодой человек, поняв его состояние, усмехнулся слегка и вручил пачку нот.
— Простите, что побеспокоил. У меня не получается по времени дождаться Елену Сергеевну. Такси ждет. Я спешу на аэродром. Вернусь теперь только осенью, а эти ноты могут пригодиться.
— Больше ничего не надо передать Елене Сергеевне? — вглядываясь с пристрастным беспокойством в лицо молодого человека, насильно спросил Вадим.
Молодой человек вновь понимающе усмехнулся.
— Передайте ей… Впрочем… ничего не надо передавать. Только вот ноты.
И он, слегка наклонив голову, растворился в синеющем сумерками проеме двери.
— Как же так? И… больше ничего не передал? А письмо? Письма не было? Адреса тоже не оставил? Как же так?
Ленусик растерянно комкала в руках стянутую с шеи косынку. Наталья Арсеньевна вдруг увидела ее чужим, непристрастным взглядом. Пожилая, сникшая женщина с горестной морщинкой, в одно мгновение прочно пересекшей лоб. Наталье Арсеньевне и Вадиму было неловко за растерянность Ленусика, за неумение взять себя в руки или хотя бы сделать вид, что ничего не произошло…
А неделю назад ученик Ленусика вернулся в Москву. Вновь неслись наперегонки к телефону Ленусик и Джанька, и подавленно молчал Вадим за вечерним чаем. И натолкнулась как-то возбужденная приемная дочь на молчаливый укор в глазах матери. Поспешно отвела глаза, но лишь на мгновение, а потом с вызовом вернула взгляд.
— Пожалей Вадима, Ленусенька. Он устал…
Повела нервно плечами Ленусик, с нарочитым непониманием поглядела на дверь комнаты мужа.
— Нет, понимаешь. Отлично понимаешь, Ленусенька. И мне это все не по душе…
И тут угрожающе вспыхнули колдовские глаза Ленусика, заметались огоньки с трудом сдерживаемого бешенства, чуть не сорвались с губ жестокие многообещающие слова. Заворчала с угрозой и злостью, двинулась к старой учительнице всегда добродушная Джанька…
„Ну, просто у вас было бы увлекательное дело — и не оставалось бы времени… для участия в моей личной жизни“, — мысленно закончила Наталья Арсеньевна недоговоренную фразу Ленусика и, тяжело передвигая ноги, пошла к проснувшемуся особнячку. Облокачиваясь на перила, поднялась на крыльцо… и вдруг крыльцо качнулось, вынырнуло из-под ног — и вместо особняка раскинулся перед ней огромный, цветастый ковер. Было видно, что узор незавершен, что еще предстоит много работы, чтобы воплотить замысел и увидеть узор законченным… В растерянности застыла Наталья Арсеньевна перед ковром, выбирая, на какую пустеющую тропинку ступить. Чей-то голос шепнул: „Иди туда!“. Она двинулась, не оглядываясь, по канве предложенного ей пути и не видела, как позади расцветал, вспыхивал, преображался узор… Ясная, чистая окраска ее нити вносила целое богатство в запутанный рисунок, делала его осмысленней и гармоничней…»
Амбарная тетрадь ухнула на пол. Я с трудом разлепила веки, подняла голову. В окне насмехалось полуденное солнце. Наверное, я проспала долго. Где-то рядом надрывался телефон. Должно быть, Сережка!.. Сегодня я расскажу ему все, что задумала, и даже скажу, как это будет называться. Он улыбнется своей шальной улыбкой и скажет: «Очень сомневаюсь, Веселова, чтобы кто-то решился принять
