выглядеть 'настоящая' картина. Они бы никогда за меня и не взялись! В то же время я встретил нескольких людей, понимающих живопись и доброжелательно относящихся ко мне. И главное, пожалуй, что у меня было, и помогло напряженное внимание к себе, острое ощущение собственного состояния, как главного переживания - до немоты, до полной оцепенелости. И, как ни странно, чувство меры. Я всегда склонен преувеличить и обострить, экспрессионист по натуре, но где-то останавливаюсь как вкопанный. Меня останавливает не чувство меры-гармонии и не сравнение с реальностью, а та самая 'боязнь распада', НЕЦЕЛЬНОСТИ, которая, начинаясь от страха за равновесие личности, распространяется на все, что я делаю. Я уже много говорил об 'отбрасывании', о том, что должен отрезать от себя все, что 'не влезает' в сферу внимания. Точно так же я поступаю со своей картиной, ведь она связана со мной, и в ней все те же пределы и ограничения, которые я чувствую в себе. Она обязана быть цельной, не распадаться на части, пусть даже самые интересные и красивые. Она не должна кричать, быть раздрызганной и суетливой. Она должна быть определенной и сильной по своему чувству, состоянию... Страх перед нецельностью заставляет избегать необузданного усиления цвета, чрезмерной резкости, бьющей в глаза грубости, внешней эффектности... напыщенности, ложной красивости... Я говорю, конечно, о той картине, которая получилась.
И картина, и рассказ строятся одинаково - как простая фраза. Есть начало, повышение, кульминация - и развязка. Свет распространяется от центра, источника свечения, постепенно ослабляясь, но вспыхивая время от времени... это видно на каждой хорошей картине. Тоже фраза, только вместо слов другой язык. Если сказано до конца, то чувствуешь это по спокойствию, умиротворению, которые приходят. Или возникает беспокойство, неудобство во всем теле, раздражительность, все бесит, нечем дышать, не хватает сердцебиений... чего-то не хватает!.. Трудно вынести собственное нетерпение: хочется немедленно бороться, преодолевать, но не знаешь, куда кинуться, с кем сразиться, кого победить...
Но этот же страх 'распада', потери цельности мешает мне доходить до собственных пределов: личность для меня дороже творчества, собственная цельность важнее вершин. Я не пожертвую, ни сознательно, ни бессознательно, ради картин и книг своей человеческой сущностью. Я довольно сильно истощаю себя, при моем способе творчества, но есть предел, дальше которого я пойти не могу. Я слишком привязан к себе, всегда чувствую, что главное - то, что происходит в результате творчества со мной самим.
8
Как я ни увлекся живописью, скоро мое ушедшее в тень пристрастие к ясности, к логике, разуму стало проявляться. Я чувствовал беспокойство: мне было непонятно! Я сам отравлял свое блаженство. Не могу сказать, что сомнения мешали моему занятию: когда я писал картины, то для мыслей места не оставалось, сосредоточенность и узость внимания помогали мне. Но вопрос сидел во мне, как больной зуб. Я должен был поставить последнюю точку, закрыть дверь за наукой. Я должен был понять, что произошло со мной.
К тому же я чувствовал необходимость как-то 'оправдаться' перед собой. Не прельстился ли я легкостью и бездумностью приятного дела, похожего на постоянный праздник? Действительно, картинки давались мне без видимых усилий. Некоторые до сих пор удивляют меня. В них непонятное мне самому мастерство, при моем-то полном неумении... откуда?.. Я никогда этого не умел, помню свои мучения на уроках рисования... И теперь, я говорил уже, скоро понял, что плохо вижу пропорции, во мне нет точности и дотошности. Но это не мешало мне! Что это все значит?.. Моя ответственность за себя и требовательность бунтовали. Можно ли было так безрассудно поступать?..
Я ни за что на свете не бросил бы это занятие, но сомневаться 'задним числом' - мой удел. Мне было нужно подвести 'основу' под самые безумные поступки. Картина разорванной на две части жизни меня не устраивала. Она содержала опасность, угрозу, контуры которой терялись в тени.
На первый взгляд казалось, что решение уйти из науки опиралось только на мои чувства. Я испытывал сильнейшее отвращение ко всему, что было связано с точным знанием. И сильнейший интерес к новому занятию. Вот и все аргументы! При этом я не чувствовал никаких сомнений в правильности своих действий. Вот это-то и досаждало мне: логика и разум завидовали прочности и непоколебимости такого ажурного строения. Все спонтанное, интуитивное в те годы глубоко поражало меня и даже уязвляло: я не могу понять, как понял?! Все, что зависело не от разума, шло мимо закономерности, злило меня. И глубоко интересовало. То, что во внешнем мире я называл одним словом СЛУЧАЙ, во мне самом находило свое продолжение в интуиции. Я называю случайным все, что не зависит от меня, от моей воли. Враг или друг, какая разница, если непонятно, смутно, не подчиняется ни разуму, ни желаниям! Поэтому отказ от науки, бесповоротный и бессловесный, вызывал во мне вопрос:
Что стояло за моей убежденностью?..
9
Вопросы и сомнения надоели мне, нужно было что-то предпринять, чтобы отвязаться от них. Но как это сделать? Я много думал, повторял свои мысли и шепотом, и вслух, на улице и в пустой тихой комнате, на свету и в темноте... Не помогало. Мысли тут же растворялись в воздухе, и я снова оставался ни с чем. Аргументы не казались мне весомыми, не откладывались во мне плотным осадком - я постоянно возвращался к одним и тем же будоражащим меня вопросам.
Повторю еще раз - я ничуть не сомневался в правильности, бесповоротности своего решения. Но я понимал, что не может быть столь серьезных действий без глубоких внутренних причин. Я хотел знать их, иначе чувствовал себя сидящим в пустой комнате, с распахнутой дверью за спиной. Я должен был поставить точку, закрыть дверь, 'задвинуть ящик' - то есть отбросить то, что произошло, чтобы целиком заняться тем, что было передо мной. Мое непонимание отвлекало меня.
В один из таких моментов мне стало совершенно ясно, что все придется записать. Не просто провернуть в башке, продумать, а именно - навести порядок словами, припечатать их к белому листу. Я снова был уверен. Оказывается, я давно знал, как надо поступить, но почему-то забыл. Такая 'забывчивость' мне свойственна. В памяти это было, но то ли не вытаскивалось, то ли мгновенно, без рассуждений отбрасывалось, как вздор, ненужный хлам... а в один прекрасный момент оказалось самым важным и удивительно простым, знакомым. Конечно, ведь в самых трудных случаях я всегда брался за перо! Я не объяснялся со своими обидчиками, не спорил, а писал письма. Так было, сколько себя помню. И это несказанно удивляло многих. Написать мне было не просто легче, чем сказать - написанное обладало особой силой: оно убеждало меня. Мысли, вылетевшие в вольный воздух, казались неопределенными, бесформенными, легковесными, словно пар от дыхания. Но как только я садился писать, они становились тяжелей, вязче, следовали одна за другой; текст призывал к спокойствию - дело сделано, можно отойти и забыть.
Но тут мне пришлось помучиться. Я привык все свои немногочисленные мысли держать в поле зрения одновременно, сразу, как бы видеть их сверху и тогда уж распределять по поверхности бумаги. Теперь же текст подавил меня своей огромностью. Я тщетно перебирал страницы, пытаясь запомнить, что в начале, что в середине... Меня преследовал страх повторений. В ужасе я обнаруживал то здесь, то там, что повторяются не только отдельные слова, но и целые выражения!.. Тридцать страниц через один интервал! Я поздно понял, какую ошибку совершил, напечатав так густо. Дело не в поправках, которые я вносил на отдельных листах, а в том, что я не видел текста. Мне трудно было охватить страницу единым взглядом - о чем это здесь?.. Буквы мерцали, расползались, и смысл не доходил до меня. Я просыпался ночью, вскакивал, хватал эти листы - мне казалось, что одна фраза повторяется дважды!.. В конце концов, я запомнил, какой абзац следует за каким и о чем в них говорится. Только тогда я стал свободней обращаться с материалом и думать о вещи в целом.
С самого начала можно было понять, что я не мастер толстых романов. Но я и не думал о романах. Я вообще не собирался больше писать. Вот только закончу это и вернусь к живописи! Картинку я писал одним духом, она или получалась сразу, или нет, а здесь... Фундамент, строительные леса... Нет, это не для меня.
Я написал-таки эту вещь, попытался объяснить самому себе, почему произошел внутренний переворот. Получилась эмоциональная исповедь, которая мало что объяснила. В ней было слишком много рассуждений, окаймленных восклицательными знаками. Она была законченной вещью и не казалась мне совсем чужой, но сказать, что узнал в ней себя, тоже не могу. Как на фотографии со вспышкой - рот кривой, глаз прищурен... Неудовлетворенность осталась. Я не дошел до причин, а только выразил эмоциональный накал, на фоне которого все происходило. Я написал о том, что хорошо знал. Это не обрадовало меня. Ведь
